В основу настоящего исследования положены мои личные наблюдения (произведенные в 1913—1916 гг.) над 1½—4-годовалым самцом шимпанзе (Иони) и над моим собственным сыном (Руди), сделанные в 1925—1929 гг., за период времени от дня его рождения до 4-летнего возраста.^[1]

Ввиду необходимости строгого учета параллельно сопоставляемого возрастного периода обоих малышей нужно было уточнить возраст шимпанзе, что не так легко было сделать, особенно принимая во внимание, что последнее время вопрос о продолжительности жизни антропоидов и принципы определения их возраста подверглись радикальной переоценке.

Проф. Brandes (в Дрездене) в своих исследованиях^[2] приходит к заключению о полной ошибочности определений возраста ряда антропоидов, содержавшихся в неволе; в частности это относится и к моему Иони, которому я ранее давала 7 лет, базируясь лишь на факте смены зубов (при отсутствии своевременно сделанных промеров тела и взвешивания живого животного).

Проф. Brandes, специально заинтересовавшийся вопросом о возрасте Иони, запросивший от меня ряд снимков с его зубной системы и черепа, нашел, что я (подобно ряду других авторов) вдвое переоценила возраст своего подопытного животного^[3] и что следовательно в момент смерти Иони имел не более 3 лет. С другой стороны, проф. Yerkes (в Америке), узнав об определении проф. Brandes'a и получив от меня те же фактические данные для разрешения этого сложного вопроса, пришел к заключению о недооценке проф. Brandes'ом возраста моего шимпанзе и сам склонялся к признанию, что Иони погиб в возрасте 4—5 лет.

Три ученых антропоидной станции во Флориде (Dr. Jacobsen, Dr. Yoshioka, Dr. Tinklepaugh) на основании представленных им мною данных дали расхождение возрастной оценки Иони, колебавшееся в пределах времени от 3 до 5 лет.

Принимая во внимание это расхождение определений, проф. Yerkes предложил взять среднее пропорциональное четырех количественных возрастных данных, которое и выявилось в цифре 4 года 3 месяца.

Я, со своей стороны, включила еще данные проф. Brandes'a и взяла среднее пропорциональное 5 определений, выразившее мне возраст Иони в 4 года. По вычитании из этого времени 2½ лет жизни Иони в нашем доме оказалось, что Иони поступил к нам в возрасте 1½ лет, и следовательно мои 2½-летние наблюдения относились к животному от 1½ до 4 лет.

Обработка данных наблюдения над шимпанзе и моим сыном (протоколов, собиравшихся в течение 7 лет) взяла 5 лет времени^[4].

Весь иллюстративный материал в работе представляет собой оригинальные фотографии (подавляющая часть которых опубликовывается впервые) или перовые эскизы с живого животного, сделанные художником В. А. Ватагиным при моем непосредственном участии.

Только перовые рисунки головок шимпанзе представляют собой схемы, репродуцированные на основании изучения мной мимики шимпанзе и скомбинированные из ряда фотографий.

Дневники, воспроизводившие поведение шимпанзе, с одной стороны, и моего сына — с другой, были разделены двенадцатилетним периодом времени. Оба малыша развивались и наблюдались разновременно, следовательно не могли оказывать друг на друга никакого влияния, причем я сознательно старалась как можно меньше подвергать Иони какой бы то ни было дрессировке и тренировке в человеческих навыках, желая пронаблюдать природное, более естественное и непосредственное проявление его поведения; дневник о ребенке писался совершенно безотносительно к сравнительно-психологическим задачам, которые выступили post factum и значительно позднее 1929 г. Это был типичный дневник матери, в котором ежедневно, точно, радостно, любовно протоколировались все новые проявления поведения сына (первого и единственного); неудивительно, что этот последний дневник был фактически более насыщенным, чем первый.

Но что мне казалось поразительным — это то, что в своем поведении Руди давал мне так много точек соприкосновения с шимпанзе, так часто восстанавливал призабывшиеся детали поведения Иони, что невольно наводил меня на желание когда-либо произвести доподлинное фактическое сопоставление поведения обоих детей.

Это впечатление усилилось еще больше, когда я стала подвергать обработке дневник о шимпанзе приспособительно к теме «Дитя шимпанзе в его играх, инстинктах, привычках, эмоциях и выразительных движениях».

По плану заключительная глава этой работы как раз должна была включать сопоставление психики шимпанзе со сверстником — ребенком человека. Но сравнение и анализ дневников об Иони и Руди совершенно неожиданно для меня дали такой колоссальный материал резко дивергирующих аналогий, что невольно поставили меня перед необходимостью более полного, широкого и глубокого охвата протоколов, исчислявшихся тысячами страниц текста. Завершение темы, казалось вот-вот близившееся к концу, отдалялось на неопределенно долгое будущее...

Я почувствовала себя в положении путника, который только что с трудом добрался до вершины высочайшей горы^[5].

Человек всходил на эту гору целые три года, день за днем, час за часом, с раннего утра до глубокой ночи; он настойчиво и неуклонно преодолевал каменистый путь.

Порой было трудно и тяжко, учащенно билось усталое сердце, туманилась голова, иссякали силы.

Но мысль о том, что с вершины этой горы откроются широчайшие горизонты, возбуждала новый ток энергии, и преодолевалась минутная слабость и находился энтузиазм для нового подъема.

И вот, когда казалось, что еще два-три шага — и путник будет у конечной цели, перед его глазами внезапно предстала новая еще более недоступная вершина, лишь подножьем которой был достигнутый пункт^[6].

Как не содрогнуться перед новым осложнением? Как не смутиться духом? Где взять силы для нового преодоления трудности?

Но то, что превыше человека — неукротимый, властный, повелительный дух искания окрылял взбираться все выше и выше вверх и по этой горе, чтобы с новых и более высоких научных горизонтов и в новой перспективе осмотреть оставшееся за собой.

И вот снова еще два года пришлось взбираться кверху по этому новому и еще более крутому и неприступному пути. На заднем фоне сознания неотступно звучало предостережение: «Лишь бы не поскользнуться, лишь бы не упасть, лишь бы сохранить выдержку!»

Но и теперь, когда мой труд окончен ^[7] и я бросаю взгляд на него с новых высот,— разве я могу сказать, что увидала все, что хотела?

И теперь лишь больше, чем раньше, но не все...

Почему? Потому, что вверху над собой я вижу новые и еще более высокие горные вершины^[8], с которых конечно откроются неизмеримо большие дали... К ним, к новым высотам, с новой энергией и порываюсь я дерзновенно идти все вперед и все вверх. Пусть вершины этих высот упираются в самое солнце!..

Обращаясь к истории этой книги, я со всей определенностью должна подчеркнуть, что в настоящем своем виде мой труд не смог бы быть опубликован до 17-го года, и что лишь Октябрьская революция, впервые обеспечив за Дарвиновским музеем нынешний размах его работы, предоставила возможность такого оформления моего исследования, о котором автору его и не мечталось 20 лет назад.

Я считаю себя обязанной упомянуть о помощи Государственного Дарвиновского музея, предоставившего мне исключительно благоприятные условия для осуществления многолетней спокойной и уверенной научной работы, обеспечившего средства и возможность опубликования моего исследования. К тридцатилетнему юбилею Дарвиновского музея (1905—1935) и приурочивается настоящее издание.

Обращаюсь к упоминанию о тех лицах, которые содействовали самому осуществлению работы и помогли тому, чтобы мечта облеклась в слово и слово стало оматериализованным делом.

Кого же упомянуть?

Десять лет работы, тысячи страниц протоколов, сотни страниц текста книги, много десятков фотографий и рисунков...

Под силу ли весь этот труд одному человеку?

Разве может его выполнить одна пара рук, одна пара глаз, один ум?

О, сколько их — тех известных и безвестных, непосредственных, близких и далеких лиц, которые ободряли в часы усталости, советовали в минуты научного раздумья, вдохновляли в миг взлета мысли, видимое глазом закрепляли фотокамерой, карандашом и кистью...

У меня были десятки подсобных рук и глаз, три-четыре верных сердца и один вдохновляющий образ!

Двадцать лет назад я задумала приобрести шимпанзе Иони и сказала с молодым энтузиазмом: «как бы мне хотелось купить антропоида для научного изучения!» Но где взять денег для его приобретения? Кто откликнулся на этот просительный зов загорающегося научного искания? Кто выручил в нужный момент сотнями рублей, необходимых для покупки? Не коллеги ученые, не научные учреждения, которые вряд ли смогли бы дать аванс начинающему молодому ученому и поверить в кредит в плодотворность его планов, а самый давний и преданный сотрудник Дарвиновского музея Ф. Е. Федулов, который своим проникновенным умом глубоко уважал науку, который своим чутким сердцем поверил в искренность и серьезность моих научных замыслов. Не менее ценна и незаменима была последующая помощь глубокоуважаемого Ф. Е. Федулова при сложном процессе фотографирования Иони (а позднее и Руди).

Другая помощь — не менее актуальная. Иони приобретен, Иони под наблюдением, но ему надо предоставить простор для свободы действий и передвижения в обширном помещении и на воле. Кто даст такие условия и согласится связать себя буйным, беспокойным, хлопотливым, необычайным существом!

И здесь откликаются два великодушных сердца, и братски протягиваются две любящие руки (Наталия Николаевна и Михаил Николаевич Энгельман) и предоставляют все необходимое для продолжения моей работы.

Я наблюдала Иони и детально записывала его поведение. Но что значили бы эти записи без фотоснимков, которые документально закрепили для других не только то, что видел мой глаз, но довели до моего сознания детали, которые за их минутиозностью и мимолетностью я не в состоянии была бы уловить и зафиксировать. Кто и при каких условиях делал эти снимки?

В летние удушливо жаркие дни, на сжигающем, палящем солнцепеке, заполнив тяжелой работой дни своих вакаций, отягченный полупудовой зеркальной фотокамерой, часами простаивает перед белым экраном или ходит по следам Иони и ловит «хороший момент» — он, неизменный, верный, яркий спутник, вошедший в орбиту моей жизни — А. Ф. Котс; он закрепляет аппаратом сотни снимков, легших в основу настоящего исследования — снимков^[9], признанных непревзойденными даже американской прессой.

Я анализирую наблюдения, изучаю эти снимки с Иони. Их так много, — но даже и они порой не выражают всего, что хочется, и так, как хочется. Одни полны фотодеталей, и их надо абстрагировать, чтобы выпуклее выразить главное; другие требуют особого способа печатания и обработки. Кто исправит механический глаз объектива и дефекты негативов?

Два лица, два имени всплывают в моей памяти: один живой и непрестанно деятельный, непревзойденный в своей области знаменитый наш анималист-художник В. А. Ватагин и другой — безвестным умерший старичок-фотограф А. Т. Трофимов.

Прошло 12 лет со времени наблюдения Иони; появился новый питомец, новые условия работы, новые задания. И на фоне бессменных трех моих верных прежних сотрудников (А. Ф. Котс, Ф. Е. Федулов, В. А. Ватагин) появляются новые.

Протоколы поведения Руди, черновики работы об Иони тотчас же вслед за мной тщательно и терпеливо переписывает на машинке всегда приветливая, всегда ровная Ю. А. Полякова, и мои неразборчивые, тусклые, за спешностью небрежные записи приобретают прозрачный, удобочитаемый вид и становятся годными для последующей аналитической переработки и окончательного печатания.

В разное время два новых фотографа привлекаются к фотографированию Руди; каждый силен своим: один — Л. М. Сытин (1925—1926) в области художественности снимка, другой (1927—1933) — М. А. Сироткин, взявший на себя главную часть работы, — в изумительной быстроте схватывания тончайших био-психологических моментов и художественности обработки негативов, обеспечивших превосходную фототипическую передачу снимков.

Три новых молодых талантливых художника потрудились над рисунками — Н. Н. Кондаков, мастерски сделавший тысячи тончайших акварельных зарисовок^[10], связанных с закреплением элементарных интеллектуальных процессов ребенка^[11], М. М. Потапов, превосходно написавший живописный портрет Руди, и В. В. Трофимов, прекрасно выполнивший графические рисунки.

А сколько их — тех, кто дал мне время и досуг для наблюдения Руди, взяв на себя в часы моей работы уход за малышом!

Особенно отчетливо я вижу перед собой старчески умиленные, потухающие, но заботливые глаза бабушки (Е. А. Котс), самоотверженно отдававшей свои последние силы на уход за Руди, но недожившей до радости выхода в свет этой книги.

Я не могу не оценить по достоинству участие наблюдавших за моим мальчиком двух врачей — д-ра А. Н. Ханевского и нашего бессменного д-ра В. В. Постникова, своевременным авторитетным советом обеспечивших телесное благополучие и благоденствие моего испытуемого, уберегших его не только от каких-либо серьезных заболеваний, но даже и от типичных «детских» болезней, что дало мне возможность бесперебойного наблюдения мальчика за все время первых 7 лет его жизни.

Не могу не подчеркнуть внимание, научную и литературную помощь мне проф. Р. Йеркиса (директора Антропоидной станции во Флориде), а также заграничных коллег-ученых: проф. Осборн, Грегори, Фернбергера, Гезелла (в Америке), проф. Гексли, Киса (в Англии), проф. Брандеса, Штерн, Липмана, О. Келера (в Германии), проф. Ревеша (в Голландии), проф. Клапареда (в Швейцарии), обнаруживших большой интерес к моей работе, пока она была еще в рукописи, и стимулировавших интенсивное и экстенсивное ее выполнение.

С обычным стилистическим мастерством С. С. Толстой выполнил перевод на английский язык резюме моей работы.

История этой книги не была бы досказана до конца, если бы я не упомянула о том, что в то время, как я наблюдала Руди и Иони, зачастую при них записывала поведение малышей, чтобы получить протокольно-точную картину записи, — две пары маленьких глаз — карие глаза Иони и серо-зеленые глазки Руди — тоскливо и печально смотрели на меня.

Кто имеет, знает и любит детей, читая эти строки, поймет, какое глубокое волнение охватывает меня при этом воспоминании.

Ведь Руди и Иони были дети, а дети всегда хотят быть веселыми, а вдруг почему-то они замечают, что я смотрю на них так серьезно, так сосредоточенно...

Дети всегда хотят, чтобы присутствующие взрослые их развлекали, а здесь они видят, как я занимаюсь каким-то своим, непонятным для них, чуждым делом.

Для обоих я была самым близким и желанным человеком, — и именно со мной они так радостно играли, а теперь я почему-то отстраняю их от себя и сижу неподвижно на одном месте и длительно пишу.

И я чувствую, вижу, как оба они стараются всякими способами заставить меня в этот миг забыть о науке, напомнить о том, что они — настоящие, живые дети, — и малышик Иони дергает меня за платье, приглашая к игре, вырывает ненавистные ему карандаш и блокнот, а сынок Руди тянет жалобным голосом, забираясь ко мне на колени: «когда же ты кончишь?»

И еще раз об одном и самом главном участнике, основателе Дарвиновского музея — А. Ф. Котс.

Сколько раз, на протяжении этих длинных десяти лет, у меня наступали минуты душевной усталости, полосы временного психического застоя! Но всякий раз, как я видела перед собой его всегда энтузиастичный облик и слышала его вдохновляющие слова, снова вспыхивала и разгоралась у меня потухающая искра научного искания.

И вот, когда переберешь все это в мыслях, так ясно видишь, как сравнительно мал мой личный труд в этом печатном труде.

Что выпало на мою долю?

Длительно целенаправленное научное искание, радостный труд наблюдения, терпеливый анализ и робкий синтез.

И так хочется воскликнуть: «Весь этот печатный труд в целом — это не мой труд. Это труд, и терпенье, и силы, и уменье, и одаренность, и энергия и вдохновение всех тех, кто был и есть рядом со мной, кто быть может лишь короткий срок был вместе, и кто прошел лишь мимоходом, и кто ушел навеки, но оставил незабываемый след здесь — на этих печатных страницах».

Им всем — близким и далеким, живым и умершим, известным и безвестным, упомянутым и неупомянутым я и посвящаю этот мой труд...

Н. Ладыгина-Котс