Начнем с инстинкта самоподдержания. В контрастных случаях в периоды здоровья и заболевания животного особенно ярко бросается в глаза различие в его поведении и целенаправленности его действий.
Взгляд самого неопытного зрителя может легко распознать даже по внешнему виду шимпанзе его хорошее и дурное физическое и психическое самочувствие (Табл. B.19, рис. 1 и 2).
В первом случае вся мышечная система шимпанзе оказывается как бы напряженной: его ноги активно согнуты, плотно и крепко опираются о почву, легко и скоро в случае надобности могут его приподнять от земли; его руки расположены несимметрично и правая, наиболее употребляемая рука свободна, почему в кратчайший срок может быть приведена в действие. Иссиня черные, как вороново крыло, волосы тела и лица блестят, как намасленные, и плотно прилежат к телу. Голова шимпанзе несколько отклонена назад, отчего линия спины кажется не сутулой, как обычно, а более выпрямленной, а подбородок оказывается приподнятым и голова как бы принимает более брахицефалическое очертание, лицо кажется округлым, пополневшим (Табл. B.19, рис. 1).
Его губы легко сомкнуты, углы рта расплывчато (не напряженно) оттянуты кверху, и очертание рта принимает широко сферическую форму. Все морщинки на губах несколько разглажены, так как обе губы как бы несколько вздуты.
Наоборот, верхняя часть лица в области переносья и щек изрезана многочисленными морщинами, так как кожа надглазных дуг приспустилась вниз, глаза шимпанзе сильно сощурились, и морщины близ век собрались в мелкие тесные складки, окаймляющие глаза снизу. В углах глаз особенно рельефно выражены лучисто расходящиеся морщинки — «гусиные лапки».
Судя по внешнему впечатлению, можно определенно сказать, что лицо шимпанзе имеет добродушный вид; можно предположить, что шимпанзе находится в самом благоприятном настроении.
Совсем другое зрелище представляют его лицо и фигурка, когда он несколько заболевает; тогда весь он, каждая черта его лица и все члены его тела оказываются вытянувшимися в длину, вяло опустившимися (Табл. B.19, рис. 2). Его руки пассивно и симметрично свешены вниз и как бы упали на согнутые колени, его голова так сильно наклонилась вперед, что как бы упала на грудь, оперлась на руки, отчего приняла удлиненную форму, ушла в плечи, и сам он стал более сутулым и сгорбленным. Его лицо как бы похудело, удлинилось, так как подбородок опустился, сократился в размерах, а плотно сомкнутые губы мыском вытянулись вперед и стали изрезаны целым рядом продольных морщин.
Наоборот, морщины верхней части лица оказываются более разглаженными, так как кожа надглазных дуг сдвинулась вверх, глаза широко напряженно раскрыты, взгляд исподлобья направлен вверх, неподвижен, упорно фиксирован, как бы грустен.
В это время цвет лица шимпанзе несколько бледнеет, его шерсть как бы тускнеет, становится матовой, беспорядочно вслушается, оттопыривается от тела и кое-где даже торчит вверх, отчего шимпанзе принимает необычайно жалкий и беспомощный вид.
В полном соответствии с внешним видом развиваются и действия шимпанзе.
Здоровый шимпанзе бодр, оживлен и подвижен; он ни минуты не остается спокойным; если он в клетке, он качается на качелях, лазает по трапециям; если он выпущен на свободу — в комнату, — он бегает с места на место, не минуя ни одного угла, не оставляя своим вниманием ни одну вещь, стремлясь вовлечь в игру все окружающее и всех встречающихся на его пути.
Но вот почему-либо обезьянчику нездоровится, — и его поведение меняется радикально, вы замечаете это с первого же взгляда.
Вы входите к нему в комнату, — и он не встречает вас радостными криками, не бросается к вам навстречу, а сидит на месте с опущенной головой и слегка вытянутыми губами или флегматично поваливается на спине, задрав кверху ноги, заломив за голову руки и медленно переваливаясь с боку на бок.
Если вы начинаете заигрывать с ним, он не реагирует на ваши зазывания, а просится на руки, прижимается к вам и сидит у вас на коленях, притихши, не желая сойти, приникая к вам головой, припадая всем телом (Табл. B.2, рис. 5).
Если вы пытаетесь уйти от него, он реагирует на это особенно болезненно и нервно, — он не отпускает вас ни на шаг от себя, крепко-крепко держит вас руками, а когда вы пытаетесь высвободиться, он бурно протестует против этого стонами, криками и плачем.
Во время болезни шимпанзе особенно тих, особенно нежен с теми, к кому он привязан, и необычайно чутко реагирует на всякое их слово неудовольствия и порицания. Во время болезни шимпанзе, как и всякое больное существо, более чем когда-либо ищет, просит, требует опекающего его покровительства со стороны окружающих его близких людей. И он так охотно предоставляет себя им для лечения, как это делает редкий ребенок.
При заболевании насморком, которому шимпанзе особенно подвержен и который наступает при малейшем его охлаждении, он покорно дает смазать ему нос борным вазелином, позволяет запустить ему в ноздри ватные тампончики — «гусарики»; при трахеите и бронхите он без всякого протеста и по нескольку раз в день принимает даже специфично-пахнущее лекарство (ипекакуана); при кишечном заболевании (при запоре) без всякого протеста он позволяет поставить ему клизму.
При сильном жаре, доходившем до 40° с лишним (имевшем однажды место во время желудочного заболевания и позднее при ставшем для него смертельным легочном заболевании — крупозном воспалении легких), он не протестует ни малейшим движением, когда пытаются смерить температуру, ставя термометр в его подмышечной впадине или (что удобнее) в паховой области.
Вначале он только как будто бы немножко побаивается новых для него предметов (тубочки вазелина и термометра), но если осторожно дать ему их посмотреть и пощупать, самая процедура смазывания и измерения переносится им совершенно спокойно.
Правда, однажды у меня был такой случай, что при запускании в нос Иони ватки, которая была намотана на спичку, шимпанзе случайно дернул голову и, наткнувшись на спичку, слегка укололся, — он тотчас же бросился на меня с оскаленной пастью и схватил было меня за руку, но вовремя как бы спохватился и вместо ожидаемого мной сильнейшего укуса до крови оказалось, что Иони только слегка сжал мою руку зубами, не оставив даже следов зубов.
В другое время (при легком кашле) шимпанзе позволял растирать себе грудь скипидаром, и только позднее, когда проявлялось действие скипидара и ему щипало кожу, он стал схватываться пальцами за кожу, чесался, беспокойно оглядывался по сторонам, тщетно ища глазами щипавшего его «врага», подглядывая даже под мебель и обследуя другие потаенные места комнаты, как бы надеясь найти там раздражавшего нарушителя его физического покоя.
При случайных поранениях ног шимпанзе мне не раз приходилось смазывать ему поврежденные до крови места иодом; первый момент жжения раны вызывал у Иони обычно легкое отдергивание ноги, но он быстро успокаивался и десятки раз в случае надобности с полной готовностью предоставлял себя для той же процедуры.
Является только чрезвычайно характерным тот факт, что из всех возможных способов лечения Иони не удавалось применение лишь одного весьма простого: в случае надобности[57] ему нельзя было поставить водяного компресса, невозможно было сделать ни одной бинтовой повязки.
Шимпанзе самым решительным, самым категорическим образом, всеми имеющимися в его распоряжении средствами отвергал всякое, даже частичное, его связывание: он разрывал, растаскивал стягивавшие его бинты и повязки, злобился, волновался, кусался, если насильно пытались его забинтовать, и так неистовствовал, так кричал, так плакал, так буйствовал, будучи чем-либо связанным, что приносил себе больше вреда, чем пользы, так что приходилось отменять столь раздражающий Иони способ лечения.
Иони совершенно не переносил даже легеньких перевязок пальцев его рук и ног, перевязок, накладываемых в случае его поранения, пореза, и он сам удалял их немедленно по завершении процедуры обвязывания.
Само собой разумеется, что все эти манипуляции его лечения и обследования он предоставлял только «своим людям».
Однажды во время его острого желудочного заболевания к нему был приглашен в качестве консультанта первый педиатр Москвы. Почтенный профессор с воодушевлением подошел для исследования необычного маленького пациента, но стоило только ему коснуться одним пальцем вздувшегося живота шимпанзе, как черномазый, сангвиничный африканец, трубой вытянув губы, внезапно так гаркнул, издав громовой отрывистый ухающий звук, что знаменитый collega поспешил ретироваться в самый дальний угол комнаты и поскорее постарался заверить сконфуженных хозяев, что никакой опасности нет — и по всем данным пациент «совершенно здоров»!!.
Иногда шимпанзе сам пробует заниматься самоизлечиванием. Если ему случится занозить себе подошву ноги, он некоторое время идет прихрамывая в направлении к максимальному свету, где и садится, несколько раз взволнованно протяжно ухая; потом он делается чрезвычайно серьезным, поднимает ногу кверху до уровня губ, низко нагибает голову, вытягивает вперед мысиком обе сложенные губы и чрезвычайно сосредоточенно начинает разглядывать заноженное место, касаясь то здесь, то там пальцами, как бы желая локализовать точнее центр болевых ощущений (Табл. B.20, рис. 1).
Если я пытаюсь притти к нему на помощь, он дает и мне посмотреть занозу, но тогда еще усугубляет свою бдительность; не спускает глаз с ноги и как бы соучаствует в обследовании ее. Он сидит спокойно, не шелохнувшись, если я трогаю занозу, вынимаю ее; пока я дезинфицирую ранку иодом, он напряженно следит за всеми производимыми мной манипуляциями, и даже когда моя роль уже окончена и все необходимое сделано, он еще долго занят дополнительным и теперь уже лишним обследованием.
Иногда шимпанзе случится поцарапаться, или уколоться или порезаться, — малейшая царапинка длительно не дает ему покоя: он пристально разглядывает ее то с одной, то с другой стороны, склоняя голову то на один, то на другой бок, дотрагивается до царапины пальцами то одной, то другой руки, прикладывается к ней губами, высасывает из нее появившуюся кровь, пускает на нее свои слюни (Табл. B.20, рис. 4).
Изредка Иони прибегает к дополнительным способам обследования: он берет в руки палочку и касается ею больного места; причиняя себе боль, он вздрагивает, на секунду оставляет больное место в покое, а потом опять возвращается к прерванному занятию, начиная сначала притрагивание к болевому пункту и продолжая до бесконечности всю процедуру приглядывания, лизания, ковыряния, высасывания...
Нередко случается, что шимпанзе расчешет себе кожу до болячек, — эти болячки приобретают у него хронический характер и не поддаются излечению, так как их расковыривание, обследование являются для самого шимпанзе систематическим, желанным и настойчивым развлечением.
Во-первых, шимпанзе длительно может рассматривать всякое изменение на коже, уклонение от нормы; во-вторых, он во что бы то ни стало хочет удалить загрубевшую корочку кожи; он начинает ковырять ее пальцами и ногтями и часами предается этому занятию. Он расколупывает кожу до крови, нередко вздрагивает, ковыряя, и все же продолжает сдирать до тех пор, пока не удалит всю загрубевшую кожу. Нередко окружающие ранку волосы мешают ему в этом обследовании, слипаются от вытекшей крови, но он размачивает их слюнями (Табл. B.61, рис. 4), захватив их в рот или полизывая их языком, а иногда длительно выгрызает их зубами, чем совершенно очищает себе доступ к ранке. Нащупывая загрубелость, Иони нередко в такт обследующим шарящим пальцам шевелит вытянутыми губами, как бы что-то пережевывает, производит учащенное придыхание, расковыривая особенно болезненные места, и все же длительно не прекращает свои манипуляции.
Чтобы дать представление о том, насколько настойчиво его стремление к удалению со своего тела какого-либо несовершенства, — я могу привести следующий случай.
Однажды я нарочно стала прерывать обследование и расковыривание обезьянчиком крошечной засохшей царапинки на ступне его ноги. Двадцать пять раз всеми имеющимися в моем распоряжении завлекательными способами я отвлекала внимание шимпанзе к иным, в иное время чрезвычайно заманчивым для него занятиям, — тем не менее всякий раз после мимолетного удовлетворения своего любопытства шимпанзе упорно возвращался к прерванному занятию — расколупыванию царапины — и даже плакал и сердился, если я мешала ему ковырять и удерживала его руки; он успокоился только тогда, когда совершенно содрал царапину, когда на ее месте осталось лишь ровное место, и ему ничего не оставалось более делать близ нее. Иони с большим интересом длительно занимается также рассматриванием кожи других лиц и употребляет те же способы обследования.
Эта настойчивость его желаний и действий тем более удивительна, что вообще в отношении всех других своих занятий шимпанзе отличается большим непостоянством и несосредоточенностью.
Не говоря уже об этих болезненных казусах, требующих участия и внимания шимпанзе, следует отметить, что и в обиходе повседневной жизни он обнаруживал живейший интерес ко всем очередным гигиеническим манипуляциям, производимым над ним.
Он с полной готовностью предоставляет себя для умывания, вытирания, вычесывания, обстригания и с напряженным вниманием следит за всеми действиями, совершаемыми над ним, и то помогает, то мешает вам в их осуществлении.
Каждое утро его лицо, и руки и ступни ног (и все голые от волос места) обмываются комнатной водой, и он с удовольствием предается этой процедуре. Когда проводишь мокрой рукой по его лицу, он нередко раскрывает рот, хватает языком воду, пытаясь захватить в рот хотя бы капельку влаги, напоминая этим маленьких детей, которые часто проделывают при умывании те же самые захватывающие движения ртом.
После обмывания его вытирают досуха полотенцем, и он сам для этой цели покорно подставляет вам лицо, и руки и ноги.
Когда вы его вычесываете частым гребнем, он с необычайным интересом следит за результатом вычеса, и когда начинаешь приглядываться к гребню с опасением, не развелось ли у него насекомых, он прямо впивается глазами в гребешок и даже иной раз прежде вас заметит и схватит беспокойно бегающего вычесанного паразита[58] , и вы не успеете оглянуться, как он уже препроводил насекомое себе в рот, звучно щелкнул его на зубах и съел. Иони плачет, когда ему противятся в этом деле.
Иони охотно предоставляет себя для выискивания и явно упивается этой «сибаритской» процедурой: лежит, переваливаясь с боку на бок, подремывая, подставляя то одну, то другую часть тела для обследования, и готов до бесконечности длить это удовольствие.
Как известно, в русских деревнях в дореволюционное время процесс «искания в голове» был одним из любимейших деревенских бабьих развлечений, и кто проходил деревней, в особенности в праздничные дни, мог наблюдать, как на улице на завалинках близ домов десятки баб и девиц занимались взаимным «исканием», делая это часто не столько из-за действительной необходимости, сколько из-за скуки, или из-за удовольствия пребывания в своего рода полусонной «нирване», навеваемой мягкими движениями пальцев обслуживающего партнера, шарящего в волосах головы.
Кожа тыльной стороны рук шимпанзе обычно бывает очень суха и начинает шелушиться, если ее не смажешь, — вот почему нередко приходится натирать эту кожу вазелином и другими смягчающими мазями; это втирание доставляет шимпанзе явное удовольствие, и он сам не прочь бывает иной раз размазать на себе сгустки мази. С неменьшим интересом следит он за обрезанием его задравшихся ногтей.
Но он предпринимает и самостоятельно длительные попытки самообследования.
Шимпанзе долгие часы может проводить за осматриванием своих волос (Табл. B.61, рис. 3), приглядываясь к каждой случайно застрявшей пушинке, соринке и немедленно вынимая их. Иони с большим старанием перебирает шерсть и энергично выискивает насекомых: найдя и преследуя убегающего паразита, он волнуется, учащенно дышит, быстро шлепает губами, как бы соучаствуя этими мелкими хватающими движениями губ в движении ищущих и схватывающих пальцев рук, и когда ему посчастливится преуспеть в этой ловле, он приканчивает паразита на зубах и съедает его.
Таким образом Иони получает тройное удовольствие: развлекается охотой, освобождает свою кожу от зуда, получает приятное вкусовое ощущение.
Неудивительно поэтому, что он отдается самообыскиванию с необычайной энергией.
Целыми часами Иони занимается обкусыванием ногтей на своих руках и ногах, обгрызая и подравнивая ногти на каждом пальце, предаваясь этому делу с необычайной серьезностью и настойчивостью даже вопреки оказываемому противодействию со стороны (Табл. B.20, рис. 2, 5).
Так, однажды шимпанзе принялся обкусывать слегка задравшийся ноготь на большом пальце ноги, — я в течение получаса делала попытки прервать это дело и отвлечь его вниманье к другим занятиям, но он оставался глух и слеп ко всем моим просьбам и зазывательствам, а если я пыталась насильно отрывать его пальцы ото рта, он издавал хриплый, злобный звук, пытался кусаться и с прежним энтузиазмом принимался за прерванное занятие.
Более того — когда он замечал, что я от него не отстаю и продолжаю мешать, он уходил от меня подальше, садясь поворачивался ко мне спиной и опять сосредоточенно продолжал то же дело впредь до его полного завершения.
Это стремление к обгрызанию ногтей я замечала и у многих низших обезьян, содержащихся в зоологических садах, именно только у здоровых обезьян, у которых ногти всегда в порядке и не выступают из-за мякоти пальцев. Наоборот, обращает на себя внимание, что у больных обезьян ногти очень часто бывают сильно отросшими. Повидимому забота о своем внешнем виде и уход за собой присущи только здоровым особям, а больные запускают себя, так как не имеют желания это делать.
Шимпанзе по собственной инициативе почти после каждой сухой еды старательно обчищает промежутки зубов от остатков пищи и, слегка расщелив рот и обнажив зубы, по очереди обследует весь ряд верхних и нижних зубов, пользуясь как зубочисткой ногтями своих указательных пальцев, выковыривая оттуда все посторонние остатки пищи (табл. 20, рис. 6), совершая этот акт с необычайной серьезностью и вниманием.
Что касается моего шимпанзе, то даже самые тонкие непорядки в его внешнем виде замечались им мгновенно, и он всегда стремился привести себя в надлежащий, подобающий «добропорядочному» шимпанзе вид.
Случайно вымазанные им жидкой пищей места на теле тщательно и усиленно им самим вытираются руками и тряпками; каждая капля жидкости, попавшая на шерсть, тотчас же смахивается рукой или снимается и обсушивается губами, слипшиеся в комочки волосы обычно захватываются в рот, обсасываются, разлепляются; все несовершенства под носом (обильные ввиду частых насморков) немедленно замечаются и вытираются тыльной стороной кисти. Этот жест вытирания носа тыльной стороной кисти, как известно, также был весьма распространен и ранее в русских деревнях среди крестьянского населения, обычно обходившегося без носовых платков; но несмотря на то, что при продолжительных насморках шимпанзе я неизменно вытирала ему нос платком, тем не менее сам он в случае надобности только изредка прибегал к этому способу обслуживания, брал в руки близлежащую тряпочку и прикладывал ее к носу; обычно же он применял более простой непосредственный способ вытирания под носом волосатой кистью руки, прекрасно вбирающей влагу. Этот жест вытирания после острых периодов насморка сделался у шимпанзе настолько привычным, что он стал применять его часто и без всякой надобности — в случае если под носом бывало совершенно сухо.
Только в том случае, если руки шимпанзе заняты, а стекающая слизь достигает самого края губы, шимпанзе находит другой способ ее удаления: он высовывает язык и слизывает жидкость, от времени до времени, по мере надобности обсушивая край губы.
К такому же приему, как известно, прибегают и маленькие беспризорные дети, в обиходе которых не введены носовые платки.
Но, при сравнении шимпанзе с этими детьми обращает на себя внимание, его инстинктивно большая чистоплотность. У этих детей вы можете наблюдать хронические невысыхающие две струйки под носом, повидимому совершенно их не беспокоящие, — шимпанзе даже во время обильных насморков не допускал этого неряшества и всяческими способами обсушал нос.
Но одну нечистоплотную, неэстетичную привычку шимпанзе разделял с детьми, — он имел обыкновение обчищать свои ноздри посредством выковыривания пальцем засохших корочек и с удовольствием предавался этому развлечению; но, характерно, эти вынутые корки он неизменно отправлял в рот и съедал их; как я ни старалась противиться этому, он так и не отстал от этой дурной привычки.
Еще более удивительным для меня является тот факт, что такую же склонность к съеданию засохших корок, вынутых из носа, обнаруживал один 4-летний ребенок из чрезвычайно интеллигентной среды, и воспитателю пришлось долго бороться, прежде чем дитя оставило эту привычку. Это было тем более удивительно, что вообще это дитя было очень брезгливо, неохотно употребляло вымазанную свою же ложку, требовало, чтобы при смене блюд за обедом ему непременно меняли и тарелку, тем не менее в данном случае оно действовало совершенно так же, как шимпанзе.
Если шимпанзе случится вымазать края губ, то он комично вытягивает их раструбом кверху, усиленно, тщательно, хотя и с трудом, осматривает их сведенными в одну точку, к центру скошенными глазами и настойчиво обследует и вытирает указательными пальцами рук (Табл. B.20, рис. 3).
Интересно отметить, что даже вновь появляющиеся на руках у шимпанзе пигментные пятна он немедленно замечает и сам начинает долго и усиленно стирать их пальцами и ногтями, раздирая в этом месте кожу чуть не до болячек.
Более того, даже указанные мнимые несовершенства на его коже вызывают его живейшее внимание (Табл. B.93, рис. 5, 6).
Однажды я, чтобы подшутить над шимпанзе, показала ему пальцем на подошву его ноги, удивленно восклицая: «Иони, посмотри, что здесь!» — и что же! хотя на подошве не было решительно ничего, вызывающего подозрение, тем не менее шимпанзе вытянул мысиком вперед обе губы, как он делает это обычно в случае напряженного внимания, опустил голову, устремив глаза в одну точку, и стал длительно исследовать указательным пальцем это место, хотя было очевидно с первого же взгляда, что это обследование совершенно излишне (Табл. B.93, рис. 5, 6).
Эта необычайная страсть к самообследованию, этот тщательный уход за собой, это исключительное самовнимание шимпанзе к своему внешнему виду, я полагаю, имеет корни в глубоко коренящемся у него инстинкте чистоты — опрятности.
Если шимпанзе на-четвереньках идет по полу и видит мокрое пятно, он старается перешагнуть через лужу; если нет возможности ее обойти, он идя опирается на пальцы ног и при наступании приподнимает пятки кверху.
При ходьбе по двору он старательно обходит всякие нечистоты, а если ему случится невзначай вымазаться, он тщательно вытирает выпачканные места о землю, о траву или подбирает бумажку, тряпку и вытирается посредством их до тех пор, пока не очистится окончательно.
Будучи в клетке, шимпанзе никогда не пачкает на том месте, где сидит, а взбирается для этого на самые возвышенные места, наиболее удаленные от пункта его обычного пребывания.
Мне живо вспоминается один комический случай, связанный с этой склонностью шимпанзе забираться повыше для совершения своих неотложных «больших и малых дел»[59] .
Однажды его маленькая комната была битком набита посторонними: собралась экскурсия дефектологов-студентов во главе с профессором Россолимо. Малыш-шимпанзе был привлечен к демонстрации своих достижений, осуществляемых по методу «выбора на образец», и сидел вне клетки на маленьком столике, окруженный со всех сторон молодежью. Вдруг в разгар экзамена он внезапно поднялся по сетке наверх своей высокой, до потолка доходящей, клетки и по привычке пустил фонтан мочи вниз, обдавая присутствующих целым каскадом жидкости.
Я пробовала приучить шимпанзе, находящегося вне клетки, пользоваться для своих надобностей ночным сосудом, сажая на него обезьянчика при начавшемся акте дефекации и мочеиспускания. И он начал было усваивать эту привычку, и после недельного приучения сам пытался в случае надобности садиться на сосуд, но так как большую часть времени он проводил не в комнате, а в клетке и без надзора, то он делал свои отправления там, где хотел, и это мешало укреплению навыка, не привело к выработке практически полезного условного рефлекса.
Но мне доподлинно известны случаи из практики дрессировщиков животных (в частности нашего русского покойного В. Л. Дурова), что вообще шимпанзе легко приучаются пользоваться ночным сосудом и прочно сохраняют эту привычку. И я убеждена, что при большой моей настойчивости и строгости в отношении этого дела и мне удалось бы добиться благоприятных и прочных результатов. В данном случае в отрицательных результатах приучения был повинен не столько воспитанник, сколько воспитатель.
Инстинкт чистоты связан у шимпанзе с сильно выраженным чувством брезгливости, отвращения, проявляющимся особенно рельефно при неприятных обонятельных восприятиях.
Так например, если при вечернем укладывании шимпанзе вы даете ему для постилки одеяло, несколько запачканное его высохшими нечистотами, Иони, беря в руку это одеяло с гадливым выражением искривления верхней губы, подносит его к носу, настороженно принюхивается к нему в разных местах и, если обнаружит зловонное пятно, издает своеобразный злобный, почти собачий лай, с отвращением отшвыривает от себя постилку подальше и не желает брать вторично. С такой же злобой и брезгливостью отбрасывает он случайно вымазанные и дурно пахнущие свои игрушки.
Один раз было так, что я, не ощущая запаха постилок, положила их шимпанзе на его кровать и стала его укладывать на ночь. К моему удивлению, хотя был обычный час его засыпания, он не желал ложиться на кровать; тщетно я пыталась его уложить, — на мои притязания он отвечал криком, ревом и не желал даже сесть на кровать.
Я стала осматривать кровать и близлежащие места, думая найти там какой-либо пугающий Иони предмет, — и, не найдя таковой, опять стала пытаться, теперь уже насильно, класть Иони на кровать; он противился этому всеми силами, вырывался, орал на весь дом и упрямо отбегал прочь от кровати, чуть не кусая меня, когда я пыталась вернуть его на место. Я несколько раз хлопнула его рукой, думая, что это сломит его каприз и он смирится, но он стал реветь еще больше и упорствовал попрежнему.
Я потушила свет, думая, что в комнате есть какой-либо незаметный мне пугающий Иони предмет, и хотела уложить его на кровать в темноте, но Иони все орал и орал, настойчиво отшатываясь от кровати. Совершенно обескураженная этой непонятной сценой, в полном недоумении я стала перебирать его постилки, приблизив их к себе, и только тогда почувствовала исходящий от них слабый неприятный запах высохшей мочи. Ничего не подозревая, исходя только из собственных соображений, я подумала, что надо взять чистые постилки, а эти отдать в стирку, и положила на кровать совершенно чистые тряпки. Каково же было мое изумление, когда шимпанзе, не дожидаясь даже моих приглашений (даже не принюхиваясь специально), сам поспешил забраться на кровать, лег мгновенно на постилки и старательно стал подвертывать их под себя руками, уминая и укладывая их по своему желанию, издавая успокоительный повторный хрюкающий звук.
Из этого факта можно было с полной определенностью установить, насколько у шимпанзе обоняние развито тоньше, чем у человека, и насколько сильно у него чувство брезгливости, отвращения к специфичным дурным запахам.
Я говорю о «специфичной» брезгливости шимпанзе, так как мне не раз приходилось заставать его, когда, скучая взаперти в клетке, от нечего делать он размазывал пальцами свои испражнения, разрисовывая ими белые стены своей клетки.