Теперь, на основании уже исследованного материала мы можем перевести наше внимание в другое русло.

Что же представляет собой современный шимпанзе?

Мы определенно можем сказать, что это не только не «почти чело век» («Almost Human»), как принято его называть, это — «by no means Human» («никоим образом не человек»). И следующие аргументы подтверждают эту мысль.

Сходство дитяти шимпанзе со сверстником-человеком обнаруживается во многих пунктах, но лишь при поверхностном наблюдении обоих малышей в инстинктивных, игровых, эмоциональных выявлениях; оно особенно велико при сопоставлении их поведения в сравнительно нейтральных сферах действия — в некоторых видах игр (в подвижных, разрушительных, спортивных играх, в играх экспериментирования), во внешнем выражении главных эмоций, в волевых действиях, в некоторых условно-рефлекторных навыках, в элементарных интеллектуальных процессах (любопытстве, наблюдательности, узнавании, уподоблении); в нейтральных звуках (кряхтении, храпе, учащенном дыхании, стонах, плаче), — но как скоро мы начинаем углублять наш анализ и пытаться провести знаки равенства между одинаковыми формами поведения у обоих малышей, мы убеждаемся, что не в состоянии этого сделать, и вынуждены поставить знаки неравенства, обращенного развилком то в сторону шимпанзе, то в сторону человека. И в конечном результате мы наблюдаем дивергентное расхождение обоих созданий. И в итоге оказывается, что чем более витально важные биологические черты мы берем для сравнения, тем чаще шимпанзе получает перевес над человеком; чем более высокие и тонкие психические качества входят в центр нашего аналитического внимания, тем чаще шимпанзе уступает в них человеку.

И наконец мы находим у человека такие специфические черты, которых мы совершенно не можем отыскать у шимпанзе и которые выпадают из поля нашего сравнения, это из группы анатомо-физиологических черт — вертикальная походка и ношение в руках; в области инстинктов — звукоподражание человеческому голосу (отсутствие смеха, пения, членораздельной речи, репродукции слов); в области эмоций — моральное, альтруистическое чувство и чувство комического; в области эгоцентрических инстинктов — легкое уступание собственности; в области социальных инстинктов — мирное организованное общение с ниже себя стоящими существами; в области игры — творческие, изобразительные и конструктивные игры; в области интеллекта — воображение, осмысленная логическая речь, счет; в области привычек — игнорирование жизненно полезных, обиходных навыков, отсутствие слухо-интеллектуально-звуковых и зрительно-интеллектуально-звуковых условных рефлексов.

С другой стороны, замечательно то, что у шимпанзе мы не находим ни одной психической черты, которая не была бы свойственна человеку на той или иной стадии его развития.

Даже ultra-специфические свойства шимпанзе как хождение на-четвереньках (из области моторики), обнюхивание новых предметов и продуктов, употребляемых в пищу, ощупывание губами и языком (из области деятельности органов чувств), позы угрозы, кусание (из области инстинктивных действий), волнение, сопровождающее аффекты, и своеобразная мимика общей возбудимости (при выражении эмоций), развлечение острыми и колющими предметами, игра с создаванием искусственных препятствий (из области игры), условный язык жестов (из сферы условно-рефлекторных актов), стремление к противодействию (в сфере волевых действий) — в той или иной степени развития присущи и человеческому дитяти.

Единственно специфически-шимпанзиное — способность к издаванию ухающе-хрюкающего модулированного звука, заканчивающегося лаем (сопровождающего эмоцию общей возбудимости), как и гаркающий звук злобы и хрипящий звук досады, я никогда не слышала у Руди, но я уверена, что за исключением первого звука дитя при соответствующем предложении (быть может после тренировки) легко и точно могло бы их все воспроизвести.

И, что быть может глубоко симптоматично, — если мы будем проецировать те или иные телесные и психические черты шимпанзе на онтогенетические возрастные периоды человека, мы придем к своеобразному выводу.

По своему лицу, изборожденному глубокими морщинами, 3—4-летний шимпанзе напоминает дряхлого старика, прожившего долгий жизненный путь — примерно 60—70 лет жизни.

По функциям своих органов чувств (обоняния, зрения по нашим наблюдениям^[285] ), тонкости и остроте их развития дитя шимпанзе превосходит зрелого человека, находящегося в полном расцвете своих жизненных сил (24—35 лет).

По силе своих рук и зубов и по моторике дитя шимпанзе превосходит физически развитого юношу (16—18-летнего возраста).

По развитию своих витально-важных инстинктов (самоподдержания, самосохранения, собственнического, социального и др.) шимпанзе может быть сопоставлен с отроком, переступившим порог 7 лет.

По силе и выразительности своих эмоций дитя шимпанзе может быть уподоблено психически больному человеку (пережившему тяжелый, душевный свих), с его карикатурной мимикой, утрированными театральными телодвижениями и бурной необузданностью аффектированных состояний.

По своим разрушительным, подвижным и спортивным играм дитя шимпанзе может быть приравнено к человеческому дитяти аналогичного возраста (т. е. от 1 ½ до 4 лет). И только — в этом.

По своим творческим, конструктивным играм шимпанзе уже отстает от сверстника-человека и может быть сравнен с дитятей от 1 до 1½ лет.

По способности к образованию условных рефлексов дитя шимпанзе может быть приравнено к ребенку от 6 месяцев до 1½—2 лет.

По способу общения языком жестов и телодвижений дитя шимпанзе сопоставимо с ребенком от 9 месяцев до 1½ лет.

По некоторым звукам^[286] оно сопоставимо с дитятей, находящимся в периоде времени от первого дня рождения до 2—3 месяцев.

И по членораздельной речи (звучному смеху, пению, рифмованной и прозаической речи) шимпанзе конечно абсолютно не может быть сопоставлен с ребенком человека.

25 запротоколированных мной звуков, издаваемых Иони при различных эмоциональных состояниях, все входят в лексикон уже 7-месячного Руди; уже 8-месячный Руди воспроизводит слово из 4 букв, а в возрасте года он упорно упражняется в словообразовании; вскоре после года (1 г. 2 м. 20 д.), употребляя слово как название предмета и позднее все дальше и больше обогащаясь словами, дитя с каждым днем жадно набирает все новые слова, стремясь к пониманию их значения, требуя называния предметов, складывая фразы, сначала (1 г. 5 м. 10 д.) из двухсловных, скоро (1 г. 8 м. 2 д.) трехслойных, позднее (1 г. 11 м. 2 д.) четырехсловных предложений. И тогда дитя сопровождает непрерывной болтовней все свои действия и недвусмысленно откровенно, непосредственно выявляет нам весь сложный психический механизм своей души: свою тонкую наблюдательность, точное узнавание, смелое отвлечение, элементарную логику.

Теперь мы должны чрезвычайно акцентированно обратить внимание на то, что дитя шимпанзе, обладая зачатками некоторых специфично человеческих свойств и способностей, не склонно (по своей инициативе) их упражнять и изощрять даже в том случае, если они дают ему определенные выгоды, и если оно заведомо уступает в них сверстнику-ребенку.

Например шимпанзе может пройти два-три шага вертикальной походкой, он всегда привстает, когда идет по открытому месту, и озирается (это ему нужно, полезно), но я никогда не замечала, чтобы Иони пытался упражняться в этом вертикальном хождении.

Шимпанзе зачастую хочет нести за собой какую-либо вещь, но он берет эту вещь в ногу, так как не имеет свободной руки, и не несет, а везет, волочит предмет, теряет его и заведомо затрудняет себе ходьбу, но и это не побуждает его к самотренировке в вертикальной ходьбе^[287] и упражнению в ношении в его цепких, крепких руках.

Дитя шимпанзе, слыша непрестанно человеческие звуки, реагируя правильно на некоторые словесные приказания человека, употребляя разнообразные природные звуки для выражения различных чувств, приобретая сложные условные, пантомимические и мимические знаки для выражения своих желаний, — тем не менее не имеет ни малейшей тенденции к звукоподражанию человеческому голосу, усвоению слов, облегчающих его сношение с человеком, углубляющих их взаимный контакт.

Больше того, как показали опыты проф. Йеркиса^[288] , шимпанзе не усваивает этот звуковой язык и после настойчивой специальной тренировки его в этом направлении.

Шимпанзе радостно стремится к экспериментированию с разнообразными предметами, страстно стремится заполучить себе в обиход какую-либо вещь, горячо оспаривает свою собственность, но он не только не осваивает эти предметы в форме какой-либо конструктивной деятельности, но чаще всего их разрушает. Не случайно у шимпанзе сильнее развито деконструктивное, а не реконструктивное подражание.

Все имеющиеся у меня от шимпанзе Иони рисунки не обнаруживают четкого прогрессирования в его изобразительной деятельности (рисовании), — повидимому сам двигательный акт черчения карандашом и нанесение линий являются для шимпанзе самодовлеющим развлечением.

Дитя шимпанзе в человеческом обиходе не имеет стремления к самостоятельному и совершенному овладеванию предметами обихода (посудой, орудиями действия, связанными с его кормлением, уходом за ним), хотя вполне могло бы освоить их употребление. Иони никогда не тяготился подмогой в этом деле ухаживающего за ним человека в противоположность человеческому ребенку.

Дитя шимпанзе страстно тянется к общению, но затем его общение с более слабыми существами отливается в форму их преследования и изничтожения, в то время как оно могло бы сделать себе из них товарищей, если не для обслуживания его, то для развлечения.

Итак, шимпанзе: 1) в области функционально-биологической — игнорирует усовершенствование в вертикальной походке и освобождении руки от функции хождения по земле; 2) в сфере инстинктивной деятельности — игнорирует упражнение в звукоподражании и расширении объема и совершенства выполнения подражательных действий; 3) в сфере эмоций, альтруистических и социальных, — он недооценивает радость и преимущества благожелательного контакта и мирного общения с ниже себя стоящими существами; 4) в сфере навыков — он не усовершенствует моторные навыки, связанные с употреблением всякого рода предметов обихода и орудий; 5) в сфере игры — не изощряется в творческих конструктивных играх.

Трудно предрешить, насколько шимпанзе смог бы продвинуться в этих специфично человеческих свойствах, но характерно, что у него — этого сильного, инициативного, сангвиничного, волевого, деятельного животного — нет желания, нет самомалейшей тенденции развиваться в этих направлениях и особенно в том, в чем быть может природа ему и отказала или чего не додала.

Как же резко, как же принципиально отличается он от сверстника-человека, дерзающего преодолевать свои физические и психические несовершенства!

Дитя человека со своими слабыми ручонками не умеет лазать, но оно стремится лезть, падает, ушибается, плачет и все же научается лазать (хотя не так совершенно, как шимпанзе); пройдут года, — оно наденет на ноги «кошки» и взберется на большие высоты, чем шимпанзе. Дитя уступает шимпанзе в беге, но уже 3 лет оно надевает лыжи, коньки и стремится ускорить свой бег, а потом лет через 20 будет брать рекорды скорости — в авто и поезде. Дитя боится прыгать с больших высот, не умеет летать, но ему страстно хочется лететь, и в возрасте 3 лет оно, растопырив ручки и махая ими, бегает по комнате и кричит: «давай летать». Дитя вырастет — и ринется в воздушные струи на аэроплане, дирижабле, стратостате.

И так во всем: свои зубы и руки, слабые по сравнению с таковыми шимпанзе, дитя человека дополняет орудием действования, хватая камень и разбивая кости плодов, беря клещи, молоток, топор там, где шимпанзе разгрызает зубами, действует своей сильной рукой. И тогда-то оказывается, что сила человека — в его слабостях, в его непреоборимом стремлении к преодолению своих природных недостатков.

Быть может именно в процессах постоянных преодолений физических несовершенств гипотетический предок человека становился путем психической изворотливости подлинным человеком.

Преодоление природной слабости тела, рук и зубов заставило человека трудиться, взять в руку орудие, и стать техником и изобретателем.

Слабость витально важных эгоистических инстинктов (самоподдержания, самосохранения) должна была уравновеситься усилением инстинктов альтруистических, социальных (в форме организованного мирного, благожелательного общения).

Большая эмоциональная ранимость, расширенная сферой физических страданий, привела, с одной стороны, к развитию сострадания, лежащего в зачатке моральных чувств, с другой — в противовес печальным чувствам — возбудила особую форму радостных переживаний, чувство комического.

Малая выразительность человеческой мимики будировала к употреблению дополнительных голосовых атрибутов и побуждала к упражнению в звуках.

Организованное общение неминуемо требовало более диференцированных способов взаимного понимания, чем стереотипная мимика, и это достигалось выработкой членораздельной речи.

Быть может этот предок человека, попав в скудные внешние условия существования, неминуемо и непрестанно должен был изощряться в труде, в употреблении орудий, в творческом освоении среды и окружающих предметов, чтобы получить себе все необходимое для жизни в борьбе за существование.

Отсутствие реальных благ или их недоступность для использования заставляли его замещать недостижимое конкретное — воображаемым и замещать мир действительных соотношений — миром фантазии, давшей начало возникновению искусства.

Таким образом могли возникнуть семь специфически человеческих атрибутов: 1) труд, 2) изобретательство, 3) организованное общение, 4) мораль, 5) чувство комического, 6) речь, 7) искусство.

Изречение «вперед и выше!» как бы становится бессознательным девизом жизни человека еще задолго до того, как он осознает себя мыслящим существом. Человек как бы стремится вместо «одного таланта», отпущенного ему природой, приобрести «семь» и более...

Наоборот, дитя шимпанзе — в том аспекте, как мы его наблюдали, — кажется существом, несклонным приумножать свои таланты; скорее даже хочется сказать, что быть может это существо, зарывшее в землю таланты, которые когда-то имело.

Итак, и наше описание, и наш анализ, и наш синтез вплотную подводят нас к квалификации шимпанзе как существа закоснелого в своей ограниченности, регрессивного по сравнению с человеком, существа не желающего или не могущего прогрессировать в своем развитии.

«Was ein Hackchen wird krummt sich bei Zeiten» (крючок загибается заранее), и если дитя шимпанзе в самые нежные и податливые для усовершенствования годы не обнаруживает этого стремления к усовершенствованию в том, в чем оно отстает от человека, — вряд ли оно сможет преуспеть в этом в зрелые годы, когда весь психический и физический склад его оформится и закоснеет еще больше...

И вот теперь, в конце исследования, оказывается, что тот мост, который я старалась перекинуть через психическую бездну, разделяющую шимпанзе от человека, затрещал... Этот сложный громоздкий мост, который я подобно добросовестному инженеру конструировала так настойчиво, так тщательно, так терпеливо, выверяя пригодность и прочность каждого кирпича (каждого слагающего исследование факта), чтобы вывести монументальное сооружение, по которому легко будет соединить дотоле разрозненное, — этот мост с треском рухнул. Как это было для меня поразительно!

Мне казалось, что, поведя моих двух малышей с разных сторон этого моста и заставив их пойти навстречу друг другу, после длительного и трудного пути я конечно увижу их в центре моста встретившимися, братски подавшими друг другу руки и психически соединившимися.

Но что же оказалось на самом деле?

Если в начале постройки (при морфо-биологическом сравнении шимпанзе и человека) мой — соединяющий путь имел лишь отдельные малые бреши, которые можно было игнорировать и на которых готовые встретиться малыши лишь как бы спотыкались, в центральном и самом ответственном пункте — на грани интеллекта и устремления к прогрессу — в пункте, под которым разверзавшаяся бездна оказывалась наиболее зияющей и бездонной, — мой мост дал провал, и в этот провал неожиданно для меня со свойственной ему экспансивностью как раз низвергнулся шимпанзе, оставив своего человеческого сверстника высоко-высоко наверху над собой, недоуменно вопрошающим и не понимающим, где и куда девался тот, кто стоял перед ним сейчас так близко и которому он только что готов был братски протянуть руку.

Удастся ли мне поднять шимпанзе до уровня человека и снова новой формой опыта и в новой и еще более высокой сфере деятельности собственно экспериментально установить у шимпанзе интеллектуальные черты, зачатки которых должен был иметь древнейший «Ргоanthropos», чтобы стать «Homo Sapiens», ответит готовящийся к печати третий том моего исследования: «Способность шимпанзе к различению формы, величины, количества, к счету, к анализу и к синтезу».

Только тогда, охватив всесторонним сравнением весь психический склад дитяти шимпанзе и дитяти человека, можно будет углубиться и в вопросы генеалогии и уточнить их родственное взаимоотношение.

Быть может заключительные строки этой книги, как бы удаляющие от конечного решения генеалогической проблемы, разочаруют многих моих читателей.

Чтобы оправдаться перед ними, я напомню уже избранную в предисловии аналогию.

Кто из нас, подойдя вплотную к подножью высочайшей горы, сможет подняться сразу и прямо до ее вершины?

Человек может видеть эту вершину отчетливо, ясно и близко, но, пытаясь восходить все выше и выше, он задыхается, останавливается, не будучи в силах взять разом крутой подъем.

Приближаясь к высочайшему пункту, человек вынужден отказаться от прямого и кратчайшего пути, принужден избрать окольную, круговую, зигзагообразную тропу.

Наблюдающим издали порой кажется, что путник кружит и удаляется от конечной цели, — сам путник твердо знает, что каждый пройденный шаг приближает его к ней.

Вместо упрека будет справедливее пожелать усталому путнику сил и энергии для завершения его пути.