Итак сходство дитяти шимпанзе и дитяти человека бесспорно, велико и многосторонне.

Но углубим наш анализ, выявим полнее, точнее и отчетливее поведение обоих малышей во всех сравниваемых нами пунктах, — и тогда мы обнаружим и иное. Мы заметим, что у того и у другого дитяти есть преобладающе развитые, специфично и преимущественно присущие тому или другому черты (см. Приложение A, Таблица, суммирующая черты сходства и различия в поведении человека и шимпанзе).

Говоря о сходстве сидячих поз шимпанзе и человека, мы разумели главным образом некоторые мало типичные и искусственные способы сидения (на возвышении, на скамейках, на коленях человека). Естественная типичная сидячая поза шимпанзе, повторяющаяся многократно и на наших фотографиях, — это сидение на седалище с согнутыми и плотно прижатыми к телу ногами, с крепкой опорой на опущенные руки. Как раз эта поза несвойственна его сверстнику — дитяти человека и наблюдается лишь у младенца 5 месяцев, учащегося сидеть. Наоборот, очень обычного для дитяти сидения на-корточках^[275] , как и на согнутых коленках ног я никогда не наблюдала у шимпанзе.

То же несходство относится и к стоячим позам.

Правда, шимпанзе подобно человеческому ребенку может стоять вертикально, но при этом, чтобы сохранить равновесие, он всегда опирается на наружный край стопы, хотя бы одной ноги; он стоит с широко расставленными ногами, держится в этом положении чрезвычайно неустойчиво, сохраняет его лишь весьма кратковременно и в каждый момент готов искать опоры рукой, чтобы устоять.

В это время он похож на 6-месячного ребенка, который только что учится стоять и, опираясь ручками обо что-либо, также стоит, широко расставив ножки и слегка припадая на наружный край стопы. Типичное стояние для шимпанзе — это стояние на-четвереньках при наклонном положении оси тела, и в этом положении он может пребывать длительно-устойчиво. Типичное стояние трехлетнего человека — вертикальное стояние со сближенными ногами, с опорой на распластанные подошвы ног.

Еще больше сомнения вызывает вертикальная ходьба шимпанзе. О ней можно говорить лишь условно: дитя шимпанзе может пройти вертикальной походкой всего 3—4 шага, при этом, чтобы сохранить равновесие тела, он должен балансировать руками или опереться обо что-либо; он идет вертикально, лишь когда хочет обозреть окрестность на более далекое расстояние, когда вынужден настороженно озираться в незнакомой и пугающей его обстановке. Он с трудом осуществляет эту неуклюжую походку и в каждую минуту готов заменить ее своей типичной ходьбой (или бегом) на-четвереньках при наклонном и горизонтальном положении оси тела; этой быстрой, уверенной и эластичной походкой он опережает не только сверстника-ребенка, но и взрослого человека^[276] .

Даже при ведении шимпанзе за руку он склонен от времени до времени опираться свободной рукой о землю, чтобы облегчить себе передвижение. Если у 9—11-месячного ребенка мы наблюдаем еще при ходьбе несколько наклонное положение тела и балансирование руками, то уже трехлетнее дитя легко и уверенно ходит и бегает вертикальной походкой, будучи в состоянии итти без устали в течение 1—2 ½ часов.

Освобождение руки от функции передвижения по земле приводит к тому, что человеческое дитя при ходьбе и бегании обычно берет в руку какой-либо предмет, несет его, везет его, намахивается им; дитя шимпанзе, желая захватить что-либо с собой, не склонен нагружать руки, а вынужден схватить предмет ртом, ногой и волочить его по земле.

Мы упоминали о способности обоих детей к лазанию по лестницам, по деревьям. В способе и совершенстве выполнения этих моторных навыков мы видим между шимпанзе и человеком наибольшее расхождение. В то время как Иони мог влезать на лестницы лишь на-четвереньках и так же на-четвереньках (головой вниз) спускался с лестницы вниз, — Руди влезал на лестницы этим способом лишь в возрасте от 1½ до 2 лет (причем, спускаясь со ступенек, дитя всегда пятилось назад, вперед ногами), но в возрасте 3 лет дитя уже входит на лестницу и сходит вниз человеческой вертикальной походкой, не нуждаясь в подсобничестве рук.

Дитя человека в возрасте 3—5 лет с трудом может взобраться на высокий ровный ствол деревца, еле-еле держится на нем своими слабыми ручками; напряженная гримаса искажает его личико, оно каждую минуту мешком готово свалиться на землю. Дитя шимпанзе, легко, проворно и уверенно цепляясь своими четырьмя конечностями, взбирается не только на деревья, но и на высокие заборы, на строения, добирается по наклонным скатам крыши до самого конька и продолжительно и бесстрашно разгуливает на высотах, цепляясь за узенькую реечку конька крыши, быстро спускаясь вниз по отвесным столбам и скатам, превосходя по способности лазания самого искусного гимнаста.

Нога шимпанзе по сравнению с ногой человека обладает не только гораздо большей гибкостью в пальцах, но и большей подвижностью в вертлужном суставе, и например Иони зачастую мог закидывать свою ногу так высоко кверху, что она приходилась почти под тупым углом по отношению к другой его ноге, чего Руди никак не мог бы сделать и чего достигают только акробаты путем длительной специальной тренировки.

Дитя шимпанзе и дитя человека часто, подолгу радостно прыгают, пружиня на ногах, стоя на одном месте, но только человеческий ребенок способен прыгать на одной ноге и только у шимпанзе отмечена мной манера перескакивания с ног на руки, с рук на ноги — прыгание при стоянии в горизонтальном положении.

В итоге сравнения анатомо-физиологических черт человека и шимпанзе (ходьбы, бега, прыгания, лазания), крепости и выносливости тела, силы рук и зубов, остроты органов чувств выявляется большая приспособленность шимпанзе по сравнению с человеком.

Обратимся к дивергенции поведения шимпанзе и человека, связанной с инстинктом самоподдержания.

В то время как человеческое дитя совершает все процедуры, относящиеся к жизненному обиходу (например к еде, питью, одеванию, умыванию, причесыванию) крайне поспешно и небрежно и всегда как бы стремится отделаться от них поскорее как от нудных и скучных занятий, — дитя шимпанзе ест, пьет, занимается самообследованием и самоочищением с величайшим вниманием, тщательностью и настороженностью.

Прежде чем взять в рот кусок даже привычной пищи, Иони обнюхивает его, отведывает несколько раз крохотными кусочками и потом поедает медлительно, смакуя особенно нравящуюся пищу. Если Иони получит молоко, охлажденное более обычного, он совершенно не хочет его пить или, взяв в рот, переполаскивает во рту, согревает и тогда уже глотает. Иони никогда не заглатывает твердых предметов (косточек плодов и тем более несъедобных вещей, как то наблюдалось у Руди). Иони с отвращением относится к примеси в пищу масла и к еде мяса (в особенности куриного), жадно употребляет в пищу некоторых насекомых (даже находимых на себе паразитов). Руди очень охотно ест масло и мясо и так брезглив по отношению к насекомым, что даже попадание в пищу крохотного червячка или мушки заставляет его брезгливо морщиться и отвергать еду. При съедании особенно лакомых вещей Иони издает звучное кряхтение, переходящее в глухое откашливание. Руди при аналогичных обстоятельствах не только глухо кряхтит, но порой воспроизводит мычаще-ворчащий звук (напоминающий звук, издаваемый маленькими медвежатами, сосущими молоко).

В то время как человеческое дитя в процедурах еды, питья, одевания тяготится подсобничеством взрослого и стремится к самостоятельному овладению различными предметами обихода — чашкой, ложкой, мылом, полотенцем, одеждой, — дитя шимпанзе совершенно не тяготится этим помоганием и несклонно по своей инициативе усовершенствоваться в этого рода навыках. Иони неуклюже и неохотно пьет из чашки, с блюдца, нередко держит посуду не только рукой, но и ногой. Руди пользуется посудой и выполняет все обиходные навыки, связанные с самообслуживанием, более совершенно, чем Иони.

Ранее мы отмечали у обоих малышей нежелание поделить с другими свою лакомую пищу, но здесь мы должны оговориться и привести на справку, что в то время как Иони совершенно не желает делиться лакомством даже при просьбе самого близкого, «любимого» человека, Руди все же уделяет другому (на просьбу) хотя бы микроскопические кусочки, а при наличии у самого двух кусков легко отдает один просящему. И это несмотря на то, что вообще Иони обнаруживает в еде большую расточительность, чем Руди, и например в попытках отведывания пищи портит и раскидывает неиспользованной массу съедобного материала.

Дитя шимпанзе в процессе самоочищения и самообследования пытается заниматься и самоизлечиванием, вынимая занозы, зализывая ранки и царапинки, пуская на них слюни, расковыривая, высасывая кровь, вздрагивая от боли и тем не менее не прекращая своих манипуляций; дитя человека, поранившись, заполучив занозу, увидев кровь, пугается, кричит, бежит за помощью к взрослому, не решаясь само и дотронуться до болезненного пункта; более того, в то время как Иони охотно поддается многообразному лечению, производимому близким человеком, Руди зачастую противится всяким лечебным манипуляциям или переносит их с ревом, обливаясь слезами.

Наблюдая поведение обоих малышей, связанное с процессами засыпания и укладывания, мы видим, что дитя шимпанзе заботится о самостоятельной подготовке ложа, устройстве мягкого наста, подобия гнезда, и даже при наличии заботливо постеленной кровати всегда хлопотливо перемещает подстилки, как-то по-своему подбивая их руками, располагая мягкие подстилки больше к периферии, чем к центру, делая подобие изголовья; человеческое дитя пользуется постелью, совсем не имея склонности каким бы то ни было образом устраивать, оформлять ее по своему вкусу. Замечательно то, что в то время как Руди всегда стремится натянуть себе одеяло возможно выше, до шейки, и даже стремится «нырять» под одеяло, укутываясь с головой (вопреки настойчивым противодействиям взрослых), Иони никогда (даже в более холодное время года) решительно не позволяет накрыть себя до шеи и сам натягивает одеяло лишь до середины туловища, всегда высвобождая руки и оставляя непокрытой грудь. У сонного Руди я нередко замечала говор, плач и жестикуляцию, — Иони не издавал во сне звуков и не делал никаких жестов^[277] .

Быть может противодействие укрыванию рук у Иони было обусловлено желанием иметь свободные руки как орудие возможной самообороны во время наиболее беспомощного состояния сна. Неслучайно Иони всегда противился всяческому одеванию себя даже в легкие фуфайки и категорически сдергивал с себя компрессы, повязки, не желая переносить обвертывание даже одного пальца в случае его пореза, чему Руди особенно не сопротивлялся. Руди стремился к самостоятельному надеванию одежды, обуви и с трудом, но все же преуспевал в этом. Иони кроме накидывания одеяла не умел и не желал употреблять никаких других одежд.

Быть может мы имеем здесь также дело с более сильно развитым у Иони инстинктом свободы. Характерно, что в то время как выпущенный на волю, на свободу Руди был склонен бежать в даль «куда глаза глядят», у Иони была необычайная тяга к высотам, и вот он взбирался на заборы, крыши дома, где мог разгуливать целыми часами (между прочим Иони неизменно взбирался на высоты перед испражнением и мочеиспусканием).

Лишение свободы более чутко и болезненно воспринималось Иони, чем Руди, — вероятно уже в силу того, что маленький африканец, лишаясь свободы передвижения, обрекался на одиночное заключение в комнате, в клетке, тогда как человеческое дитя все время проводило в сообществе людей.

Имеются черты расхождения у обоих сравниваемых детей и в проявлении их инстинкта защиты и нападения, в частности наблюдается различие не только в формах внешнего проявления эмоции страха, но и в вызывающих его стимулах.

В то время как Руди при испуге обычно розовел личиком и прижимал ручки к груди, Иони бледнел, весь пушился и, делая оборонительный жест рукой, обычно приподнимал руку перед лицом или прижимал ее ко лбу, защищая глаза. В состоянии ужаса (при испуге от ружейного выстрела, гулкого разрыва, при вспышке магния), симптомы которого я не имела случая наблюдать у Руди, Иони припадал лицом к земле, скрещивал руки над головой и производил непроизвольную дефекацию.

Я никогда не замечала, чтобы Руди так панически пугался резких световых и звуковых стимулов, как то наблюдалось у Иони, который между прочим обнаруживал еще особенный страх перед пресмыкающимися (крошечной черепахой, ужиком), перед мехами (в особенности перед показанной пятнистой шкурой пантеры). Несвойственно было Руди бояться каких бы то ни было обонятельных стимулов, что так часто обнаруживалось у Иони. Я определенно могла бы сказать, что Иони был более пуглив, чем Руди; тем замечательнее, что Иони скорее и самостоятельнее преодолевал страх перед пугающим его объектом, — следовательно он был смелее, мужественнее сверстника — человека. Боясь чего-либо, Иони, где это было возможно, старался по своей инициативе воспроизводить повторную встречу с пугающим стимулом, в результате чего и осваивался с ним, переставая бояться; Руди, боясь чего-либо, вовлекал взрослого в сообщество для преодоления своего страха, превозмогал страх с посторонней помощью.

Иони был и более обороноспособен по сравнению с Руди.

Нередко можно было видеть у боящегося шимпанзе особые «позы угрозы», когда, весь распушенный, увеличенный в размерах, чуть не вдвое больше нормальной величины, встав на-четвереньки, Иони, устремив взор в пугающий его объект, перепрыгивал с рук на ноги, с ног на руки, как бы грозясь наскочить на врага, и в решительный момент фактически производил такой наскок, оскалив зубы и десны, отвернув верхнюю губу, издавая гаркающий звук, вставая в вертикальное положение, схватывая зубами, яростно кусая и, если возможно, растерзывая свою жертву; не будучи в состоянии этого конкретно сделать, в приступах бессильной злобы Иони начинал кусать даже самого себя.

Конечно Руди никогда не давал мне такой рельефной картины ярости по отношению к тем же самым пугающим объектам (чучелам, шкурам зверей), которые вызывали ярость Иони. Охваченный злобным чувством, Иони зачастую сжимал в кулаки не только пальцы рук, но и ног, — Руди сжимал в кулачки пальцы рук^[278] .

Весьма интересно, что максимальную ярость я наблюдала у Иони в частности при показывании ему чучела маленького (6-месячного) шимпанзенка, в то время как чучело самого Иони (показанное 13 лет спустя 2½-летнему Руди) вызвало у моего малыша самые нежные чувства. Конечно у Руди вообще не было и следа того ненавистнического, издевательского, злобного отношения к маленьким животным, мелким насекомым, которое так часто обнаруживал Иони к самым безобиднейшим существам, которых он не только мучил, бил, терзал, но готов был совершенно уничтожить (например лягушку, рака, жуков, тараканов и т. д.).

Как раз именно к насекомым, к маленьким животным (живым и игрушечным) Руди питал особенную ласку и нежность, выказывал им симпатию, покровительство, помощь, сочувствие, когда они попадали в беду, пытаясь их защитить, стремясь помочь пораненным животным, с негодованием сопротивляясь ловле мышей, ухаживая за меньшими по возрасту детьми и оказывая им всякие услуги^[279] .

Мы говорили о сочувствии обоих малышей близким взрослым людям и о посильном заступничестве их обоих за этих людей, но только Руди, видя явные признаки болезненного состояния любимого человека, выражал свое сочувствие плачем, слезами, не будучи в состоянии сдержать своих печальных чувств.

При этом, характерно, я никогда не могла обнаружить у Иони тенденции к тому, чтобы поступиться своими эгоистическими интересами, поделиться с милым ему человеком хотя бы вкусной едой или пожертвовать ради него собственным благополучием.

Даже при просьбе Иони не желал угостить его лакомством, даже при заступничестве Иони делал попытки защиты только до тех пор, пока это не угрожало ему самому, — как скоро опасность возрастала, Иони предпочитал ретироваться, оставляя своего подзащитного на произвол судьбы.

Руди загорался подлинным чувством мести и злобы именно при защите маленьких животных от больших и например в стремлении разнять дерущихся собак, оттаскивая большую, так горячился, что забывал всякую опасность, грозящую ему самому. Мне не раз приходилось подмечать, как Руди прекращал всякие веселые шумные забавы и проказы, если ему говорили, что кому-либо из близких нездоровится. В поведении уже 3-летнего ребенка мы усматриваем самопроизвольно выявляемые зачатки справедливости, права, морали, альтруизма, намека на что не оказывается у шимпанзе.

Самое большое, что в этом направлении мной было обнаружено у Иони, — это случай задержанной злобы по отношению к близкому человеку; когда однажды (при смазывании Иони носа) я случайно причинила ему боль, он яростно схватил было мою руку зубами, но в последнюю секунду слегка отпрянул и лишь слабо сжал челюсти, не укусив.

В отношении выявления нежных чувств у того и у другого малыша мы видим колоссальную дивергенцию: у Руди имелись рельефные формы словесного выражения нежности, выявляющие силу, глубину и настороженность его чувства любви (в частности любви к матери).

Наблюдая у шимпанзе и у человека другие формы социального общения, именно с посторонними, взрослыми людьми, мы замечаем у Иони по сравнению с Руди более скорый контакт, более фамильярное обращение с чужим человеком и определенные деспотические наклонности, выражающиеся в стремлении к сохранению руководящей роли в подвижных играх с людьми, в нежелании подчиняться и в стремлении властвовать. Чем меньше и беззащитнее существо, с которым Иони вступает в общение, тем сильнее выражаются деспотические и порой истязательские замашки шимпанзе. Иное у человеческого дитяти: как легко отдается оно инициативе взрослого, как радостно выполняет всякие данные ему поручения! В сообществе с равными себе по возрасту дитя выявляет формы товарищеского, братского объединения; в общении с меньшими по возрасту детьми, с безобидными живыми и игрушечными зверями, с игрушками Руди наичаще устанавливал формы семейственного, покровительствующего, организованного общения.

Обращаемся к указанию различия между дитятей шимпанзе и сверстником-человеком в области собственно эмоциональных проявлений. Ранее мы говорили о сходстве выразительных движений у Руди и у Иони при переживании ими основных эмоций (волнения, печали, радости, злобы, страха, отвращения, любопытства, удивления, нежности) и о сходстве подавляющего большинства внешних стимулов, вызывающих эти эмоции. Здесь, уточняя наше сопоставление, мы должны подчеркнуть, что объективное выражение эмоций в мимике, пантомимике и звуках у шимпанзе гораздо рельефнее, чем у человека. Сила, выразительность, выпуклость, длительность проявления эмоции у шимпанзе позволяют нам легко прослеживать последовательные стадии развития его эмоций в их объективном проявлении, что в отношении внешних сравнительно бледно оформляемых эмоций человека с трудом удается сделать.

Например при волнении шимпанзе пушится, зачастую привстает в вертикальное положение, издает модулированный ухающий звук, сжимает в кулачки ноги, производит выразительную жестикуляцию руками. Руди, испытывая волнение, розовеет, воспроизводит учащенное дыхание.

Переживая эмоцию печали, отчаяния, заходясь оглушительным ревом, Иони ломает, раскидывает в стороны, взметывает кверху руки, падает навзничь, упирается головой в пол, кувыркается через голову; при этом лицо шимпанзе несколько темнеет, но слез нет. Слабая степень огорчения, преддверие плача, выражается у Иони вытягиванием вперед губ и стоном.

Руди при максимальном огорчении плачет, причем проливает порой обильные слезы, которые скатываются со щек прямо на пол; его лицо краснеет; его рев не так оглушителен, как рев Иони, его жестикуляция более сдержанна; зачастую он прижимает ручки к лицу и трет кулачками свои глаза, вытирая слезы (этого жеста вследствие отсутствия слез нет у Иони). Слабая степень огорчения^[280] , предваряющая плач у Руди, выражается отворачиванием нижней губы (только в возрасте до 1½ месяцев дитя человека плачет подобно Иони, без слез).

В то время как радостные переживания человеческого ребенка сопровождаются звучным смехом и другими визжащими и кричащими звуками (появляющимися у ребенка уже в возрасте от 3 до 4 месяцев и все возрастающими позднее), у шимпанзе звучного смеха нет, и даже в моменты его легкой щекотки, когда лицо шимпанзе озарено широкой улыбкой, глаза блестят и он явно весел и оживлен, мы не слышим звучного смеха, а лишь учащенное дыхание.

Мы уже упоминали о том, что при испуге у ребенка человека розовеет лицо, он вскрикивает, прижимает руки к груди, — шимпанзе при аналогичной эмоции несколько бледнеет, пушится, издает кратко-звучное глухое «у». При яростной злобе шимпанзе откидывает вперед отдернутую от десен верхнюю губу, обнажает десны, раскрывает рот, колотит суставами сложенных пальцев раздражающий стимул; дитя человека, охваченное злобным чувством, плотно стискивает зубы, сжимает кулак, стоя на месте, топает обеими ногами.

Нежные чувства человеческое дитя больше было склонно выражать прижиманием своего лица, поцелуем; шимпанзе выражает их прикосновением раскрытым ртом (что свойственно лишь ребенку до 2½ лет), притрагиванием высунутым языком, чего у ребенка человека совсем не замечается.

У ребенка человека мы рано (в возрасте 2 лет) замечаем речевые формы выражения нежности.

Эмоция удивления у человека сопровождается сильным вздохом, досада — ворчащим глухим звуком, эмоция отвращения у человека оттеняется слабым, как бы кашляющим, кряхтящим звуком, у шимпанзе первая и последняя эмоции проходят совершенно беззвучно, а досада сопровождается хриплым звуком. У шимпанзе удивление, волнение и страх зачастую сопровождаются пушением волос на лице и на теле.

У шимпанзе любопытство и внимание сочетаются с обнюхиванием интригующего стимула, чего не наблюдается у ребенка человека.

У человеческого дитяти есть своеобразная, свойственная отчасти и шимпанзе мимика: высовывание вперед языка при напряженном настороженном движении руками; в аналогичных случаях шимпанзе, высовывая язык, вращает им (см. стр. 202, стр. 225, стр. 232).

Что же касается диапазона условий выявления эмоций, то здесь мы наблюдаем у шимпанзе и человека значительное расхождение. Сравнивая три основные эмоции (волнение, печаль, радость), мы усматриваем, что в то время как эмоция волнения по частоте ее насту-пания занимает в психической жизни шимпанзе колоссальное место, предваряя развитие всех основных аффектов, у человеческого ребенка эта эмоция сравнительно редка и слабо выражена. По сравнению с Руди Иони зачастую реагировал на окружающее бурно, но неопределенно, мало диференцированно: он как бы не сразу мог учесть, какого порядка встречаемый им стимул (благоприятного или неблагоприятного) и как (радостно или печально, оборонительно или наступательно) на него реагировать?

Дитя человека в подавляющем большинстве случаев отвечает эмоционально точнее: либо радуется, либо огорчается, боится или сердится при явном выключении длительного промежуточного этапа волнения; дитя человека безусловно скорее учитывает биологическую значимость для себя того или другого стимула и спешит отреагировать на этот стимул определенным образом.

Далее у человеческого дитяти диапазон выявления радостных, печальных, нежных эмоций, как и эмоций с познавательным оттенком (как например любопытства, удивления), значительно шире. Приведем на справку, как чутко чувствует дитя человека физическую боль и заливается слезами при малейшем ушибе; вспомним, как часто плачет ребенок из сочувствия близким и по поводу огорчений идейного порядка (из самолюбия в случае неуспешности выполнения своих творческих репродуктивных, конструктивных действий), что лишь в виде исключения наблюдается у малыша шимпанзе. У дитяти человека имеется также большее поле для возбуждения радостных эмоций: у него очень рано в онтогенезе проявляется особая форма познавательной радости — чувство комического в ответ на неожиданные экстраординарные комбинации привычных стимулов; это чувство вскрывает нам, что дитя замечает всякое уклонение от нормы (учитывает нормативный элемент), развлекается новшеством, радуется ему. Как сильно огорчается дитя в сфере своих идейных устремлений (в случае их невыполнения), так же сильно оно радуется им в обратном случае, и это необычайно увеличивает диапазон проявления его радостных чувств. Несомненно больший масштаб, силу и глубину развития имеют у ребенка любопытство, внимание, удивление, и его речевые реакции вскрывают это совершенно безапеляционно.

В итоге нашего сравнения эмоциональных проявлений дитяти человека и дитяти шимпанзе обнаруживается, что внешнее выражение почти, всех эмоций у шимпанзе оказывается более экспрессивным, нежели у человека; даже его беззвучный смех компенсируется издаванием оглушительных звуков, воспроизводимых посторонними способами, его бурная радость начинается заливчатой бравурной ухающей гаммой, заканчивается звонким лаем, сопровождается безудержными неистовыми движениями, не говоря уже о чрезвычайной выразительности эмоции волнения, печали, злобы, страха и др. И только в отношении проявления нежных чувств мы видим почти одинаково интенсивное их внешнее выражение^[281] .

В общем по карикатурной выразительности объективного внешнего выявления своих эмоций дитя шимпанзе может быть сравнимо с душевнобольным человеком с его утрированной мимикой и пантомимикой.

Что же касается диапазона проявления эмоций, т. е. широты и многообразия стимулов, их вызывающих, — то мы должны сказать, что здесь у малышей наблюдается большое расхождение: в то время как у шимпанзе наблюдается больший масштаб в развитии чувств волнения, страха, злобы, у дитяти человека мы имеем большее поле для выявления радостных, печальных, нежных чувств и чувств с познавательным оттенком (любопытства, удивления).

Руди гораздо более, чем Иони, был склонен к подражанию человеку, и его подражательные действия были более многообразны и эффективны. В то время как Иони мог имитировать лишь единичные действия, Руди мог воспроизводить целую серию таких действий. Он подражал профессиям взрослых и более или менее точно репродуцировал их образ действия; он желал подражать взрослым своим костюмом; он имитировал мимику и жесты, разговор и интонацию; он мог звуко-подражать не только человеческому голосу, но и сопению, храпу, пению, хохоту; он пытался воспроизводить крики некоторых зверей и птиц (например каркание ворона, визг и писк морских свинок) и звуки, издаваемые неодушевленными предметами (например тикание часов, трещание руло занавеси, скрип двери, звук пропеллера и т. д.). В сущности все усвоение ребенком речи базируется сначала на процессе бессознательного, позднее — сознательного подражания.

В возрасте 2½ лет Руди по своей инициативе частично или полностью имитирует фразу из трех слов, стишки, запоминая наизусть написанные в стихотворной форме целые книги^[282] , имеющие до 86 строф. Конечно Иони в этом отношении колоссально отставал от своего сверстника, и его звуковые имитации ограничивались только подражанием лаю собак и подражанием звукам шимпанзе, нарочно воспроизводимым человеком и с энтузиазмом подхватываемым и с воодушевлением повторяемым самим обезьянчиком.

А если мы вспомним подражательные действия ребенка человека, связанные с употреблением орудий, с конструктивными играми, то и здесь человеческое дитя необычайно опережает шимпанзе. Возьмем хотя бы действия с молотком и карандашом.

Иони несмотря на все свои старания ни разу не забил ни одного гвоздя. Руди (уже в возрасте 2 г. 1 м. 10 д.) точно забивал гвозди. Рисование Иони несмотря на многократное употребление карандаша не вышло из первой стадии черчения, в котором изредка наблюдалась тенденция к воспроизведению взаимноперекрещивающихся линий, в то время как Руди пытался делать уже оформленные рисунки; анализ этих рисунков, как и сопровождающих их высказываний, выявляет стремление ребенка к диференцировке своих рисунков, к отождествлению действительности с изображением, попытки качественной квалификации изображенного, обнаруживающей улавливание характерных черт натуры, наличность в сознании дитяти представления реальных предметов, способность к сравнению рисунка с натурой и желание выправления рисунка по натуре; в случае безуспешности этого последнего ребенок производит красочное словесное дополнение недостающей выразительности рисунка, свидетельствующее о деятельности его воображения. Все эти высококачественные атрибуты человека, наблюдаемые в процессах его изобразительного творчества, и отдаленно не могли быть выявлены в поведении шимпанзе.

Обращаясь к указанию различия в эгоцентрических инстинктах дитяти шимпанзе и дитяти человека (в частности инстинкта собственности), мы определенно должны указать, что шимпанзе более агрессивно охраняет свою собственность от посягновения на нее посторонних, более страстно оспаривает понравившуюся ему вещь, чаще и ловчее применяет разные хитрые уловки, чтобы заполучить в свой обиход запрещенные желанные вещи. Для Иони характерно сравнительно слабое освоение собственности, — бурно добиваясь приобретения вещи, страстно оспаривая ее, он слабо утилизирует эту вещь, если она не имеет непосредственного отношения к обиходу его жизни (как например зачастую присваиваемые подстилки); иногда прямо видишь, как самый процесс приобретения вещей, а не присвоенный объект стимулирует его достижение. Иони обычно выказывает полное равнодушие к подавляющему большинству своих вещей и как будто и не заботится об их сохранении, не прячет их, — но это лишь до тех пор, пока не возникнет опасность их утраты; как скоро Ионина вещь привлекает чужое внимание, как раз в этот момент она приобретает для него особую ценность, и он неистово, запальчиво отстаивает ее. Руди по сравнению с Иони более жадно накопляет собственность (в частности палки, камешки), он больше склонен приобретать собственность мирным путем, ревностнее сохраняет ее, тщательнее прячет, не так страстно защищает от взятия, как Иони, и вещи, для него более нейтральные (эмоционально недорогие ему или слабо освояемые в обиходе), он очень легко и просто отдает другим детям при первой же их просьбе, говоря: «зачем мне?», вскрывая этим признанием, что вещи неосваиваемые не представляют для него ценности. Зачастую он не хочет отдать исковерканную игрушку и дарит вновь купленную, но мало участвовавшую в его играх.

Естественно, что использование приобретаемого сырого материала у Руди несравненно более целенаправленно и продуктивно, чем у Иони. Даже такие нейтральные предметы, как «бросовый материал» (палки, камни, железки), дитя утилизирует в своих конструктивных играх; правда, не всегда дитя может точно ответить, зачем ему та или иная палочка, но приходит время — и оно употребляет ее в своей игре. Зачастую дитя уже сразу оценивает достоинство собираемого и его будущее назначение.

В избирательных собственнических тенденциях Руди и Иони мы наблюдаем некоторое расхождение и в примитивно-эстетическом чувстве — именно в пристрастии к определенным цветам. В то время как Иони наичаще берет себе для игры цветные пластинки синего цвета, Руди предпочитает красные; у Руди больше, чем у Иони, развито стремление к самоукрашению, самолюбованию при надевании на себя нравящихся вещей.

Дитя человека переносит свои эстетические тенденции из мира реальных вещей и в область познавательных развлечений, оно не только избирательно относится к различным рисункам, но качественно квалифицирует их; при повторном выборе книг для чтения оно отвергает одни и берет другие, оно неодинаково относится даже к прочтению отдельных страниц этих книг, радостно прослушивая одни страницы и не желая слушать другие. В числе предпочитаемых книг обычно оказываются книги с новым, динамичным, веселым, образным, фантастическим содержанием. Лишь у дитяти мы замечаем пристрастие к фантастическому элементу, свидетельствующее о деятельности его воображения.

Шимпанзе целиком изживается в мире конкретных вещей и соотношений, и быть может лишь в его играх мнимой борьбы и в играх с создаванием препятствий (и то с большой натяжкой) мы можем допустить у него замещение действительного воображаемым.

Несомненно, что у Иони был более развит половой инстинкт: все его аффектированные состояния неизменно сопровождались половым возбуждением, которое также можно было заметить у шимпанзе при его возне с футбольным мячом, при играх борьбы с мягкими предметами, даже намека на что не обнаруживалось у Руди при аналогичных обстоятельствах.

В итоге анализа инстинктивной деятельности дитяти шимпанзе и человеческого ребенка мы обнаруживаем, что у Иони были сильнее выражены почти все виды инстинктивной деятельности (инстинкт самоподдержания, самосохранения — защиты и нападения, — свободолюбие, собственнический, социальный и половой инстинкт), и только в отношении инстинкта подражания шимпанзе уступал человеку.

Наименьшее расхождение между дитятей шимпанзе и сверстником-человеком наблюдалось в игровых процессах, особенно в сфере подвижных игр.

Руди склонен был развлекаться мнимым передвижением и нередко устраивал длиннейшие цуги экипажей, имитировавшие поезда, садился сам внутрь и делал вид, что едет; в комнате он зачастую имитировал мнимую езду на коньках и на лыжах, вставал на бруски, вставлял ножки в большие туфли и делал скользящие движения. Такие мнимые способы передвижения никогда не осуществлялись Иони и видимо не занимали его.

В то время как 3-летний Иони длительно мог кататься на дверях, прицепившись к дверным ручкам своими сильными руками, Руди только в возрасте 4 лет мог кататься на дверях и после двух-трех проездов уставал держаться и вынужден был отцепиться. Несомненно что вследствие большей силы и цепкости рук Иони все виды гимнастических игр (лазание, висение, качание, прыгание) ловчее, легче замысловатее осуществлялись дитятей шимпанзе, нежели человеком. Руди весьма кратковременно (2—5 сек.) мог висеть на своих слабых ручках. Иони же висел несколько минут. Иони мог, зацепившись ногами, провисать вниз головой и быть в таком состоянии 2—3 секунды, чего Руди совсем не мог осуществить. Иони легко и бесстрашно спрыгивал с высоты 2 м и выше, Руди не боялся спрыгивать лишь с высоты ¹/₄ м. Иони смело и быстро взбирался на высоту двухэтажного дома, Руди не боялся влезать лишь на высоту 2 м.

При анализе спортивных игр обоих малышей можно отметить следующие дивергентные черты.

Иони благодаря своему более страстному темпераменту отдавался всем видам соревнования более горячо, чем Руди; Иони развивал больший азарт при играх отнимания, высвобождения, ловли, в скорости схватывания и отнимания брошенной вещи, в ловкости выскальзывания из плена и убегания от преследования.

При неудачном финише Иони почти никогда не плакал, но чаще всего злобился на партнера; Руди, наоборот, при проигрыше зачастую разражался горьким плачем. Руди особенно страстно отдавался борьбе, игре вперегонки, конкурируя в скорости бега.

Наблюдение игр с преодолением самостоятельно возводимых препятствий показывает, что в то время как Иони при передвижении загружает себе рот, ноги (беря в них предметы), Руди обременяет себе руки; в то время как Иони упражняется более в преодолении затруднений, связанных с актом ношения предмета (во рту и в ногах), в умыкании вещей, в процессах пролезания, продирания (накладывая на себя тяжести, застревая в узких проходах, зацепляясь, зажимая себе шею, голову), Руди изощряется в актах перепрыгивания (через барьеры), ходьбы, езды (на дрезине, на велосипеде) по неровностям (по мостикам, по балкам), усовершенствуя деятельность ног. Руди при ходьбе упражняется в ношении и в вожении предметов руками.

Характерно, что в играх с создаванием препятствий Иони зачастую причиняет себе боль и стоически переносит ее (накладывая на себя такие тяжести, что едва может дышать); Руди, наоборот, избегает болевых ощущений и упражняет свою смелость. Дитя человека тренирует больше свою психическую изворотливость, дитя шимпанзе — выносливость своего тела.

Наблюдая игры в прятки, способы прятания обоих малышей, мы должны сказать, что Иони прячется лучше, совершеннее, скрытнее и хитрее, чем Руди.

Наблюдение игр с живыми животными обнаруживает у Иони формы деспотических, истязательских игр — преследование, мучительство, избиение, тискание, борьбу и даже уничтожение живых существ. Руди настойчиво пытается вовлечь живое (а порой и игрушечное) животное в круг своих человеческих интересов, образует организованную игру, в которой осуществляется серия последовательно и порой преемственно развертывающихся действий, воспроизводящих эпизоды из жизненного обихода взрослых (пожар, демонстрацию, путешествие, ловлю, охоту).

В этих играх одушевления зверей, более чем в каких-либо других, разыгрывается воображение ребенка, и он начинает приписывать и навязывать своим живым и мертвым товарищам человеческие чувства, мысли и слова. Замечательно, что дитя не принимает все эти присвоения всерьез. Оно отдает себе отчет, что его игрушечные куклы, звери не совсем как люди, не равноправные товарищи, но «как будто люди»! И это сказывается например в том, что, подставляя лошадке книжку и заставляя ее читать, Руди читает не по-человечески, а по-особому: «по-лошадиному» (говорит за лошадь ряд нечленораздельных бессмысленных слогов). Руди заставляет куклу высказывать неверное суждение. И это убеждает нас в заключении, что в играх со зверями и неодушевленными предметами дитя не подменивает одну действительность другой, не оперирует с реальными мысленно замещенными предметами, но как бы поднимается над реальной сферой в область воображаемого, творчески фантазирует, преображает действительность, не отрываясь от нее вполне, но и не сливаясь с ней путем ее полного замещения.

Если допустить, что дитя шимпанзе тоже обнаруживает формы «мнимой» борьбы с врагом, «мнимого» сопротивления кому-то, «мнимого» затруднения (в играх преодоления, самопроизвольно воздвигаемых им нарочитых препятствий), то все же надо отметить, что он так полно, страстно, эмоционально тонированно переживает эти игры, что ясно видно, что в этих подменах или есть полное замещение реальных предметов их манекенами, т. е. психическое слияние с подмененной действительностью, либо вообще шимпанзе не производит никакой мысленной подмены, и все эти препятствия принимает как таковые, т. е. связанные с конкретными предметами и не более того.

В своих играх с одушевленными и неодушевленными сотоварищами дитя зачастую берет на себя руководящую роль, но в этой роли оно пытается воплотить самые высокие, благородные и нравственные качества — мужество (которого не хватает у него в обиходе жизни), великодушие, жалость и милость к слабым, обиженным, угнетенным (представляя и этим последним полную противоположность Иони).

При развлечении обоих детей звуками мы наблюдаем, что в то время как Руди (уже в возрасте 3—4 месяцев и особенно позднее) склонен был развлекаться звуками собственного голоса (сначала нечленораздельными, потом членораздельными, потом бормотанием слов, выкриками, потом репродукцией рифмованных самим нечленораздельных слогов, чужих стишков, пения), у Иони не было ни малейшего намека на голосовое развлечение вопреки его большой склонности к самостоятельно воспроизводимым звукам; вспомним хотя бы его трещание губами, хлопание своим оттянутым веком, стучание по жесткому субстрату руками и твердыми предметами, тренькание на туго натянутой резине и т. д.

В играх экспериментирования с огнем, водой, песком, твердыми, мягкими, прозрачными, эластичными и колющими предметами у обоих детей мне пришлось подметить следующие дивергентные особенности.

Руди доподлинно экспериментирует с вещами, он пытается не только обнаружить конкретные свойства тех или иных предметов окружающей действительности, но стремится дойти до причины и даже первопричины проявления и исчезновения тех, а не других свойств.

Например Руди (2 г. 5 м. 27 д.), развлекаясь пламенем свечи, дунув на огонь, поражается его исчезновением и спрашивает: «где же огонечек? Куда же девался огонечек?» и начинает его искать, заглядывая под столы, стулья, пытаясь найти его там^[283] .

Иони, потушив спичку, не обнаруживает никаких внешних признаков удивления и недоумения, спокойно принимая факт исчезновения огня как таковой. Аналогичное экспериментирование было обнаружено у Руди и при оперировании с водой (см. стр. 367), с твердыми предметами (с фотографическим раздвигающимся треножником, с часами, см. стр. 373, стр. 450).

Нечего и говорить, что подавляющее большинство присваиваемых бросовых предметов Руди использует в конструктивных играх, чего Иони совсем не делает. При оперировании с сыпучим материалом (песком, землей) Иони ограничивается тем, что насыпает его в сосуды, высыпает и снова пересыпает, делает кучки, ямки в земле, в песке. Руди скоро (2 лет) это уже не удовлетворяет, он пытается конструировать песок, делает песочные куличики, зоологический сад, зарывая игрушечных зверей в песок, делая в песке подобие клеток.

В играх с твердыми, острыми предметами Иони был более развязен и смел, чем Руди; последний никогда не решался брать в рот и развлекаться переборкой языком груды гвоздей, что так часто делал Иони.

Точно так же Руди никогда не упражнялся в устройстве острых распорок между губами, но лишь в ладонях рук; и здесь дитя человека явно избегало болевых ощущений.

В то время как Иони ограничивается лишь собиранием прутиков и палочек и в лучшем случае употребляет палку как подсобное орудие для доставания предметов, недосягаемых с помощью руки (например беря прутик и выпугивая из щелей тараканов, доставая длинной палкой удаленную люстру), Руди оформляет палку, делает из палочек кнутик, аэроплан, колодец, лодку и самые разнообразные сооружения.

Естественно, что в обиходе Иони разрушительные игры занимали большее место и осуществлялись с большим воодушевлением и эффективностью, чем у Руди. Иони развлекало самодовлеющее разрушение, и он легко справлялся с помощью своих сильных рук и крепких зубов с раздиранием и разрушением таких предметов, с которыми Руди не мог бы справиться. Руди тоже с увлечением предавался разрушительным играм, но, не будучи в состоянии достичь желаемого большого эффекта своими природными средствами, щадя свои слабые руки, он рано берет в руку орудие действия — палку, камень — и разрушает с их помощью. Он не довольствуется разрушением того, что около него, а стремится достичь и то, что за пределами его досягаемости; и он чаще, чем Иони, бросает палку или камень целенаправленно; он хочет достичь большего эффекта и вынужден свои разрушительные действия сочетать с созидательными; он пытается делать себе рогатку, лук, шашку; он радостно стреляет из игрушечного ружья, пугача.

Очень характерно было и то, что в то время как подражательные действия Руди были наиболее продуктивны в сфере конструктивных действий, у Иони они были более эффективны в деконструктивной деятельности. Руди берет орудие, чтобы сделать что-то, пытаясь осуществить, как умеет и может, машины и аппараты (аэроплан, лодку, поезд и т. д.), он делает зоологический сад, мост, дом, телефон, клетку, колодец. И как он восторженно радуется, когда осуществляет что-либо!

Как быстро прогрессирует^[284] Руди в совершенстве выполнения хотя бы постройки дома (см. Табл. B.119, воспроизводящую конструирование дома ребенком в возрасте 2, 2½ лет, 3 лет, 3 мес).

Иони, наоборот, более преуспевает в актах вынимания, нежели забивания гвоздей, сбрасывания, нежели надевания трапеций, отпирания, нежели запирания замков, развязывания, но не завязывания узлов и т. п.

Очень интересно, что в распоряжении обоих малышей были одинаковые разборные висячие кегли. И в то время как Иони длительно мог заниматься тем, что разъединял эти кегли на части и тянулся ко мне, чтобы я собирала их, а сам опять разъединял их, — Руди, наоборот, разъединив эти кегли, продолжительно упражнялся в том, что вновь и вновь сам их восстановлял, к чему Иони совсем не стремился.

Опережая разрушительные тенденции, у человека возрастает стремление к конструктивным играм. У Иони я заметила воспроизведение подобия двух вещей — струнного инструмента и погремушки. Однажды он насыпал опилки в пузырек и пытался ими греметь. В другой раз он оттянул рукой надетое на голову резиновое кольцо и получил дребезжащий звук, — тогда он зацепил кольцо за клык, оттянул резину вперед еще больше и стал тренькать на ней как на струне.

У Руди на 3-м году его жизни мы наблюдаем бурное возрастание конструктивной деятельности, выражающейся в самостоятельной репродукции предметов обихода, способов передвижения, аппаратов, машин, домов, учреждений, более или менее совершенно имитирующих реальные предметы. (См. также Табл. 4.10 — конструирование ребенком подобия аэроплана).

Правда, в этом возрасте конструктивные сооружения дитяти примитивны, скудны и представляют собой жалкое подобие действительности, но это не огорчает ребенка, он ярко представляет себе, что должно быть, что он хотел сделать, но чего он не смог выполнить, и вот он на крыльях фантазии взлетает мысленно в нереальный мир и творческим законодательным актом, всесильным словом: «пусть будет!» повелевает своим пароходам и лодкам — плыть, своим поездам — двигаться, своим аэропланам — лететь.

Это изумительное воображение, эта метаморфизирующая способность на тусклой, жалкой канве действительности, располагая скудными средствами и слабыми неопытными детскими ручками, получать желанные яркие достижения также является специфично человеческим свойством.

В итоге анализа игр шимпанзе и человека оказывается, что в то время как у шимпанзе большее развитие имеют игры подвижные, гимнастические, спортивные, игры с преодолением самостоятельно возводимых препятствий, игры с живыми животными, игры разрушительные, и этим играм дитя-шимпанзе отдается наиболее страстно, — у человеческого дитяти более развиты игры подражательные, конструктивные. Почти в равной степени оба малыша предаются играм движущимися предметами, играм экспериментирования, причем последние игры у человека проходят явно более осмысленно, чем у шимпанзе, и имеют глубоко развивающее значение. Именно в этих играх ребе нок предстает пред нами не как пассивный созерцатель наблюдаемых феноменов, но как активный естествоиспытатель, «экспериментатор», применяющий метод естественного эксперимента, выявляющий свойства предметов и домогающийся причины их появления. В подражательных, конструктивных и экспериментирующих играх уже в возрасте 3 лет дитя человека обнаруживает перед нами такие качества, которые делают его с возрастом преобразователем мира.

В неудержимом непрестанном стремлении шимпанзе и человека к развлечениям так ясно обнаруживается их психическая иницативность, большая у ребенка, дерзающего имитировать взрослому в осуществлении не только того, что в пределах его слабых сил и возможностей, но и того, что ему еще не по возрасту и не по силам.

В процессе протекания самостоятельных игр шимпанзе и человека а к ясно проступает распыляемость, несосредоточенность их внимания, особенно свойственная шимпанзе, у которого игры на протяжении даже короткого времени представляют собой мозаично сцементированный процесс из обрывков разных взаимно не связанных и не обусловленных действий, прерываемых на любом месте и внезапно вновь возобновляемых; у человеческого ребенка мы наблюдаем зачастую организованные формы игры, включающей большую или меньшую серию последовательно развертывающихся, длительно, целенаправленно осуществляемых действий (см. например игры с живыми животными и с куклами).

И Руди и Иони часто обнаруживают любопытство, но только у человека это любопытство распространяется в область познавательных интересов, переходит в любознательность.

Переходя в сферу выявления собственно интеллектуальных черт шимпанзе и человека (их любознательности, наблюдательности, способности к узнаванию, отождествлению, генерализации, абстракции, сравнению, логическому умозаключению, к деятельности их воображения и памяти) и желая уточнить дивергентные специфические особенности обоих детей, мы должны подчеркнуть следующее.

Если бы мы исходили из того, что дает нам непосредственное наблюдение — при выключении словесного высказывания, — мы должны были бы ограничиться тем, что привели уже в части, выявляющей черты сходства Иони и Руди, и следовательно в этом аспекте мы логически вынуждены были бы поставить обоих малышей почти на одном уровне.

Но разве это соответствовало бы подлинному положению вещей? И разве мы имеем право умолчать о детских словах, о детской речи, вскрывающей сокровища, накопляемые в тайниках души ребенка, составляющих его ценнейший клад? Этот клад мы должны откопать, выявить и взять на учет, и только тогда мы выявим ребенка как целостного и полноценного индивидуума.

В речи дитя человека воспроизводит процессы сравнения, суждения, практического обобщения, логического умозаключения, обнаруживающие подлинную работу его ума, понимание значения употребляемых им слов, оперирование с понятиями. Речь дитяти как раз и помогает нам уяснить степень освоения и претворения им действительности.

Отсутствие речи у шимпанзе и делает то, что путем непосредственного наблюдения шимпанзе (вне рамок эксперимента) мы затрудняемся сказать, в какой степени свойственны и ему эти высшие интеллектуальные процессы, так легко обнаруживаемые у ребенка, в его непрерывной, милой, наивной, но такой глубоко содержательной болтовне. Детские слова ярко отражают на периферию сокрытые от нас внутренние психические процессы, совершающиеся в тиши, в тайниках души ребенка.

Эти детские слова подобны лучам, исходящим от настоящего брильянта, который, собирая в своем фокусе отовсюду окружающий его рассеянный свет, преломляя его через свои тончайшие грани, направляет в наш глаз каскады ослепительных огней, сила и причудливость игры которых помогают нам судить о качестве природного камня и о тонкости его шлифовки.

И детская яркая, образная, красочная речь, именно она нам вскрывает, как многоцветна, многогранна, переменно игрива, невыразимо прекрасна и по существу своему прогрессивна эта человеческая душа. Она пленяет, восхищает и радует наш ум и сердце.

Этой причудливой, тонкой, многообразной игры, в особенности игры психических, интеллектуальных сил и способностей, мы не видим, не обнаруживаем у шимпанзе.

Проведя наше сравнение далее, мы склонны были бы уподобить психический интеллектуальный склад шимпанзе и его тусклые неясные сумеречно-серые проявления конечно даже не фальшивому брильянту с его ослепляющим, но фольговым блеском, и не природному неотшлифованному алмазу, который еще может дать искристый блеск при соответствующей обработке, но разновидности прозрачного, сияющего, лучистого, играющего алмаза, его собрату по происхождению — тусклому, серому, однообразному графиту.

И как только мы примем во внимание речевые высказывания человеческого дитяти, мы немедленно должны будем заменить все те знаки равенства, которые мы готовы были поставить в области интеллектуальных процессов 4-летнего ребенка человека и сверстника шимпанзе, на знаки больше >, больше > и больше >; и этот знак больше >, обращенный развилком в сторону человека, как знак, выражающий количество, уже выглядит жалко, бледно, невыразительно, хочется сказать, — нет, не сказать, а крикнуть: не только больше, но и лучше — качественно выше, несравнимо, невыразимо совершеннее!..