Что касается своего отношения к надеванию одежды на день, то здесь человечек реагирует так же неприязненно, как и шимпанзе, чрезвычайно тяготясь одеванием, всячески противясь ему и с большим трудом и неохотой приучаясь к самостоятельному выполнению этого необходимого, но нудного акта. Всем нам хорошо известно, как даже грудное (6-месячное) дитя неизменно плачет при всяком одевании и раздевании; в этом периоде жизни надевание даже таких простых вещей, как нагрудник, халатик, вызывает хныкание, крик, плач ребенка, которые приостанавливаются немедленно, едва кончаешь эту процедуру. Тем более неприятны дитяти сложные сборы при выносе дитяти наружу, связанные с надеванием платочка, шапочки, с укутыванием в одеяльце. Тогда дитя (7 — 8 месяцев) кричит, кричит непрерывно во все время сборов. Весь раскрасневшись, ребенок плачет со слезами, доходя до изнеможения, брыкаясь, не даваясь одеваться, стремясь высвободить запрятанные ручки (10 месяцев). Младенца до года стесняют даже такие атрибуты, как тоненькие чулочки, легкие нитяные шапочки, кисейки, надетые на головку, и дитя настойчиво со слезами стремится сдернуть их с себя и освободиться.
И позднее (в возрасте от года до 1½ лет) дитя одевается неохотно страдая столько же от связанности движений, как и от психической скуки в период длительного одевания; и до сих пор мы слышим плач дитяти, особенно при процессе обременительного зимнего одевания. Когда например Руди (в возрасте 1 г. 10 м. 6 д.) надевают перчатки, он жалобно кричит: «Бобо» (больно) и требовательно выкликает: «Ни пиртяти! ни тем!» (ни перчатки, ни шлем), не желая их надевать — не потому, что ему действительно больно, а скорее потому, что ему менее удобно, чем раздетому.
Неудивительно, что когда процесс сбора дитяти наружу сопровождается оживленными разговорами, попутным развлеканием его (в возрасте 1 г. 3 м. 28 д.), привлечением в его сообщество кукол и параллельного одевания их, дитя относится к этим актам совершенно спокойно, с полной готовностью предоставляя свое тело для различных манипуляций. Слабо развитая у Иони тенденция к самостоятельному одеванию, выражающаяся лишь в накидывании себе за голову, на шею, на спину лоскута или тряпки, укрыванию себя на ночь одеялом, у Руди обнаружилась уже в возрасте 1 г. 2 м. 2 д.. И если до того дитя воспроизводит только акт снимания, теперь оно пытается надевать одежды, отчасти помогает взрослому в процессе его одевания и оттого при этой процедуре скучает меньше. Позднее, когда (годам к 5—6) дитя вполне усвоит эти манипуляции, оно опять начинает тяготиться актом одевания и ежедневно при выходе на улицу торгуется с домашними, стремясь одеться как можно проще, скорее и легче, относясь к этому акту как к необходимой, но неприятной и скучной повинности.
Правда, у 1—1½-годовалого ребенка попытки одевания весьма несовершенны и осуществляются с трудом (Табл. B.62, рис. 3, 4). Например, желая надеть башмачок, дитя ограничивается тем, что прикладывает его к ножке, не зная, что делать дальше, и только после длительного упражнения к 3 годам (фактически у моего Руди 2 г. 11 м. 1 д.) оно выучивается надевать башмак правильным способом. Естественно, что дитя легче постигает процесс снимания одежды, нежели надевания ее. Например Руди в возрасте 1 г. 3 м. 28 д. легко снимает с головки шапочку, но с каким трудом он надевает ее! Как и при всяком трудно координируемом движении, при надевании шапочки Руди обычно придерживает нижнюю губу языком (Табл. B.62, рис. 3). И даже позднее видно, с каким усилием (Табл. B.63, рис. 4) дитя (3 г. 4 м.) надевает на себя подобие шапки.
Удачные эффективные акты радуют дитя, неудачные огорчают. Сколько слез пролил Руди, прежде чем постиг процесс снимания рубашечки (1 г. 7 м. 16 д.), надевания чулочек и штанишек (2 г. 9 м. 9 д.), бурок, лифчика, расстегивания и застегивания пуговиц на платье (2 г. 9 м. 20 д.), пуговиц на башмачках (2 г. 11 м. 1 д.), снимания калош (2 г. 7 м. 6 д.)!
И нам слишком хорошо понятны причины этого неудовольствия. Дитя человека не меньше, чем шимпанзе, хочет свободы своих действий и передвижения, и все, что затрудняет и препятствует немедленному выполнению этих актов, раздражает и огорчает его.
Увлекательное радостное динамичное чувство свободы захватывает человеческое дитя не меньше, чем дитя шимпанзе.
Подобно шимпанзе ребенок инстинктивно хочет освободить свое тело для свободы роста и передвижения, он сам буйно стремится к движению, к действию — к безудержной физической и психической деятельности. Вот почему он так настойчиво рвет с себя не только связывающие его узы одежды, но и плен своей комнаты, своего дома, своего двора, рвет оковы всевозможных запретов старших, буйно сбрасывает ярмо возложенных на него обязанностей.
Дитя по природе своей свободолюбиво, и вошедшие в пословицу детское непослушание, капризы, своеволие в сущности представляют собой здоровые конфликтные реакции дитяти в ответ на ограничение свободы его поведения в окружающей его среде. Естественно, что первые приемы воспитания ребенка сводятся по преимуществу к подавлению, ограничению и правильному направлению этих инстинктивных свободолюбивых тенденций дитяти, вскрывающих исконную его природу, природу маленького «дикаря», бурно протестующего против усвоения сложных, условных, порой искусственных, а в некоторых случаях и заведомо противоестественных навыков, требующихся для облицовки так называемого культурного человека.
Подобно шимпанзе и дитя ищет физического и психического простора. Оно еще не умеет как следует говорить и ходить, но уже пальчиком указывает (Табл. B.97, рис. 3), что хочет итти вон из своей комнаты (в возрасте 1 г. 2 м.). Оно едва освоилось с процессом ходьбы (в возрасте 1 г. 4 м.), но уже стремится покинуть пределы своего дома, двора и сада и готово итти без устали.
Чем шире арена для его передвижения, тем энтузиастичнее его бег. Выпущенный на простор (в возрасте 2 г. 1 м. 27 д.), он наслаждается безудержным бегом, крича: «Бегать кугом, кугом!» (бегать кругом, кругом).
Кому, как мне, приходилось бывать в степи, те знают, как, выйдя на широкий степной простор, где впереди тебя видна в беспредельной дали лишь линия горизонта, над тобой — лишь бездонное небо, близ тебя — лишь лихо гуляющий ветер, — знают, как даже взрослого человека охватывает неудержимое стремление крыльями раскинуть руки и ринуться куда-то вдаль в эту беспредельность и бежать-бежать туда без оглядки, шалой птицей несясь по земле и не зная, куда и зачем бежать. Как бесконечно ровная степь манит вдаль, так влекут человека вверх выси гор, — говорят альпинисты; так тянет вниз бездна, тянет властно, порой неотвратимо...
Альпинисты знают, как увлекательно восхождение на горные вершины, зачастую заканчивающееся фатальным концом путешественника. Каждому из нас известны страх высоты — при смотрении с больших высот вниз — и в то же самое время засасывающая притягательная сила бездны.
Чуткий человек, подобно дитяти чувствующий свою связь с матерью-природой, но уже удалившийся от нее, став лицом к лицу с ее величием, порой не может противиться ее, власти и отдается ей страстно, бурно, неудержимо, отдавая ей себя, свою жизнь и погибая в ее лоне, сливаясь с ней своим трупом...
У шимпанзе Иони стремление к выходу из заключения клетки, из комнаты, из дома, во двор было неудержимо сильно, но, характерно, выпущенный на свободу, он стремился больше в выси, на заборы, на крыши дома (Табл. B.52, рис. 1), нежели в даль — в поле, выдавая свое природное пристрастие к лазанию; дитя человека, предоставленное самому себе, конечно не имеет столь сильно выраженной тенденции к забиранию на высоты и довольствуется поверхностью земли или лазает по стульям, лестницам, трапециям, заборам (Табл. B.52, рис. 3—7). Забравшись куда-нибудь на крышу, Иони может целыми часами разгуливать там совершенно один и возвращается лишь на настойчивые зовы; 3-летнее человеческое дитя неохотно отдаляется от взрослого и несклонно к этим одиночным «путешествиям» в высотах.