Обратимся к сравнительно-психологическому анализу эмоции страха и сравним внешнее выявление страха у дитяти человека и у шимпанзе.
В начальных стадиях страха, обозначаемых термином робости, дитя человека, как и дитя шимпанзе, несколько нагибает голову, исподлобья смотрит вверх, широко раскрытыми глазами фиксируя пугающий предмет; при этом оно слегка приподнимает брови, наморщивает среднюю часть лба, плотно сжимает и слегка вытягивает вперед губы (см. яркую иллюстрацию в книге Krukenberg'a, стр. 238, рис. 208). Совершенно аналогичная мимика свойственна и робеющему шимпанзе (Табл. 1.8, рис. 1), но у последнего мы замечаем в этих случаях еще и приподнимание волос на голове и распушение бак (Табл. B.8, рис. 2; Табл. B.22, рис. 1,3).
Как известно, такое приподнимание волос на голове человека, переживающего эмоцию страха, наблюдается лишь в исключительных обстоятельствах — или у душевнобольных или в случае, когда страх принимает характер аффекта, когда волосы на голове также становятся дыбом, начальные же стадии боязни у дитяти человека никогда не сопровождаются приподниманием волос.
Внезапный страх — испуг — у дитяти человека выражается откидыванием назад головы, максимальным расширением глаз, плотным решительным складыванием губ, крепким прижиманием к груди сжатых кулачков рук, как бы готовых предохранить себя от вредоносных воздействий и отразить их (Табл. B.54, рис. 2).
Как мы видели, сильный страх — ужас — шимпанзе также выражается максимальным расширением глаз и напряженным положением губ, но в то время как в этих случаях рот дитяти человека бывает плотно сомкнут, рот шимпанзе широко раскрыт, губы оттянуты от десен, зубы обнажены, теперь его волосы лежат плотно прижатыми к телу и не топорщатся дыбом; сам шимпанзе присогнулся, опираясь на руки, и готов сняться с места (Табл. B.8, рис. 1, Табл. B.54, рис. 1).
Это расширенное положение глаз симптоматично. «У страха глаза велики» — говорит поговорка, и действительно, этот расширенный взгляд как бы старается своевременно ухватить момент наступления опасности, предвосхитить формы возможной обороны.
Неслучайно на обоих снимках с малышей — шимпанзе и человека — мы видим, что веки их глаз так расширены, что кажется, что глаза хотят выскочить из орбит, как у больных базедовой болезнью (Табл. B.54, рис. 1 и 2).
В то время как испуганный шимпанзе, движимый инстинктом самосохранения, замерев в неподвижной позе (Табл. B.8, рис. 1), приготовил к обороне зубы, — дитя человека сжимает свои кулачки и прижимает ручки к груди.
Это движение прижимания рук к груди также чрезвычайно типично. У своего мальчика я встречала его многократно на протяжении продолжительного периода жизни и при разных пугающих обстоятельствах.
Предложенный вниманию читателя снимок (приведенный на Табл. B.54, рис. 2) был заснят при следующих условиях.
Мой ребенок (в возрасте 3—4 месяцев) сидел у меня на коленях, внезапно ему показали большое ярко рефлектирующее зеркало, сразу дитя приняло вышеописанную позу.
Будучи в возрасте 9½ месяцев, мой малыш чрезвычайно боялся лоскута прозрачного темнокоричневого тюля, и когда я однажды во время пребывания ребенка наруже показала ему такой лоскуток, который, движимый ветром, еще стал отдуваться по направлению к дитяти, малыш, сделав плаксивую мину (приподнял вверх внутренние концы бровей и резко опустил углы рта), несколько откинулся назад и оборонительно прижал к груди правую ручку (Табл. B.66, рис. 1, 2).
Тот же оборонительный жест прижимания руки я наблюдала у Руди, когда ему (в возрасте 2½ лет) впервые показали живую двигающуюся в воде лягушку, от которой он с плачем отстранялся, судорожно цепляясь руками за свою одежду, прижимая руки к туловищу. Еще позднее, когда Руди уже было 3 г. 3 м., ему показали подбитого, но еще шевелящегося стрижа. И в этом случае он стал хватать левой рукой за мою руку, а правую руку он настороженно приближал к груди и так и держал ее на некотором расстоянии от себя во все время показывания птички (Табл. B.66, рис. 5).
Когда мой мальчик (уже 5-летний) был в Зоопарке и его подвели близко-близко к слону, едва слон протянул хобот, как мальчик прижал к себе даже обе скрещенные на груди руки и, резко подавшись всем телом назад и в бок по направлению к сопровождавшим людям, готов был тотчас же убежать.
И наконец тот же Руди (будучи 5½ лет), всякий раз, как стрелял пистонами из игрушечного пистолетика, пугаясь гулкого разрыва пистона и в то же время побуждаемый желанием стрелять, стрелял, держа в правой руке пистолет, а левую руку неизменно боязливо прижимал к туловищу, сжимая в кулачок пальцы и накреняя на ту же сторону голову, как бы защищая ее от опасных последствий выстрела (Табл. B.66, рис. 4).
Боящийся шимпанзе также имеет тенденцию делать оборонительные жесты, причем чаще всего он закрывает себе рукой лицо, глаза, нос, рот, (как показывает Табл. B.66, рис. 3, и фото, заснятые при нападении на птиц), что дитя делает лишь в исключительном случае (Табл. B.23, рис. 1—4).
Наоборот, мы находим, что боящийся шимпанзе только в виде исключения воспроизводит оборонительный жест приближения к своей груди одной руки; характерно, чаще всего вместо руки он закидывает и прижимает к груди ногу (Табл. B.23, рис. 4; Табл. B.66, рис. 3).
И нам понятна эта дивергирующая аналогия.
Дитя шимпанзе, боясь чего-либо, не остается в пассивном бездействующем выжидании, — оно готово в меру своих сил постоять за себя, и, страшась, оно тотчас же и обороняется, беря под защиту прежде всего самую ценную часть тела — голову.
Дитя человека, испытывая чувство страха, особенно находясь под опекой своих близких, как бы перелагает защиту на них, и его страх представляет собой более чистую эмоцию, т. е. эмоцию страха без примеси эмоционального оттенка злобы.
Этот страх вероятно вызывает неприятное ощущение в сердце, в груди, и ребенок инстинктивно прижимает к груди свои ручки, как бы надеясь освободить себя от тягостного ощущения.
Все мы слишком хорошо знаем, как внезапный испуг прежде всего дает знать себя в груди именно благодаря сжатию, а потом учащенному биению сердца; все мы знаем, как в случае неожиданно пугающего известия или события люди, хватаясь за сердце, падают в обморок, скрещивают руки на груди, как бы пытаясь умерить, удержать механически это биение сердца. Неслучайно художественные изображения позы покаяния, раскаяния (эмоций, несомненно включающих в большей или меньшей степени элемент страха) зачастую используют в своих оформлениях темы это скрещивание рук на груди.
Таким образом дитя шимпанзе, испытывая страх, в то же самое время больше и решительнее готово к самообороне, нежели дитя человека.
Как известно, чувство застенчивости, также таящее в своих истоках робость, нередко сопровождается у дитяти человека опусканием глаз, отвертыванием или закрыванием лица руками.
Мне самой известен случай, когда один уже 14-летний деревенский мальчик на вопрос впервые пришедшего в дом незнакомого ему мужчины, спросившего его, сколько ему лет, вместо ответа уткнулся вниз лицом в угол своей согнутой в локте руки и не хотел ничего говорить, пока совсем не освоился.
Из группы внешних симптомов, сопровождающих страх ребенка человека, мы наблюдаем, так же как и у шимпанзе, и дрожание тела, и изменение цвета лица (у шимпанзе — побледнение, у дитяти человека[154] — розовение) и желание сократиться в размерах, спрятаться, убежать, избегнуть опасности, отдаться под опеку своих покровителей. При внезапном испуге шимпанзе, как и человек, нередко приседает на-корточки (Табл. B.25, рис. 1).
Сходны также в общих чертах и условия возникновения страха дитяти шимпанзе и дитяти человека.
Приведу некоторые аутопсические наблюдения над Иони и Руди, напрашивающиеся на аналогию.
Резкие сильные звуки пугают ребенка так же, как и дитя шимпанзе.
Как известно, новорожденное дитя не боится стуков, и мой 2-недельный Руди совершенно не реагировал, когда во время его сна резко стучали молотком. И в более старшем его возрасте (6 недель) он также не реагировал на сильные, резкие звуки: когда однажды нас с ним, находящихся в досчатой беседке, застала гроза и раздавались оглушительные раскаты грома,. град и дождь с треском и грохотом колотили по железной крыше беседки, — дитя все же безмятежно спало и даже не проснулось.
Только позднее (когда дитяти было 3 месяца) я многократно замечала, как звуки пугают его.
Руди вздрагивает, когда внезапно хлопает дверь (в возрасте 3 м.), когда тяжелая вещь падает на пол (в возрасте 4 м.), при моем смехе во время кормления его грудью (4 м.), при трещании мотоциклета (4 м.), при моем внезапном резком оклике (6 м. 15 д.); при сильном смехе, шуме, громком говоре своих домашних внезапно дитя разражается плачем (9 м. 13 д.), явно боясь слишком резких и быть может также непривычных, а потому пугающих звуков. Однажды я показала Руди (9 м. 27 д.) надувающегося резинового чортика; пока «чортик» не пищал, Руди был спокоен, — едва раздалось пронзительное «уди-уди-и-и-и», дитя тотчас же расплакалось. Но через 1—2 дня дитя уже не боялось «чортика», настойчиво хватало его ручками и тянуло к себе.
И позднее мой мальчик (до 7 лет) неизменно зажимал уши всякий раз, как видел приближение поезда, так как боялся паровозного свистка.
Он боялся также, когда стреляли гулко разрывающимися пистонами, хлопали хлопушками или бумажными надутыми пакетами. Интересно, что в данном случае он не избегал звука, даже просил об его возобновлении, приставая с тем, чтобы другие воспроизвели звук, но он сам (2 г. 8 м. 24 д.) инстинктивно как бы опасался чрезмерной силы звука, его вредоносного воздействия на свой слух и старался это ослабить, почему обычно слегка закрывал уши руками.
Другой знакомый ребенок (в возрасте 3—4 лет) так панически боялся гула пароходной трубы, что всякий раз, как его привозили на пароход, разражался оглушительным ревом и длительно кричал, как только слышал гудок.
Не только сильный, но и слабый неизвестный по причине и неожиданный звук пугает детей, и мой мальчик (в возрасте уже 3—4 лет) когда находился в темноте и слышал шорох мышей или падение какой-либо вещи, опасливо спрашивал: «Что это?»
Дитя человека, точно так же как и дитя шимпанзе, остерегается сильного света.
Выше уже было упомянуто, как мой мальчик испугался ярко освещенного зеркала; будучи гораздо старше (в возрасте 3 лет), он всегда боялся блеска сверкающей в темноте молнии, и его приходилось успокаивать, что это совсем неопасно (Иони тоже видимо боялся блеска молнии).
По контрасту не только яркий свет, но и темнота и черные предметы пугают ребенка.
Однажды я подарила мальчику двух маленьких металлических кошек — одну темносинюю, другую золотистую, блестящую. Мальчик никак не хотел взять в руки темную, явно боясь ее (в возрасте 2 г. 1 м. 6 д.), и в то же время охотно играл блестящей, светлой.
В другое время у меня отмечено, как мое дитя (1 г. 4 м. 7 д.) испугалось дамы в большой черной шляпе, встреченного на улице мужчины в черной накидке, от которого он (1 г. 4 м. 26 д.) шарахнулся в сторону и стал жаться к моим ногам; он боялся черной папки, черной доски, черного пальто, черного мяча, черного фонаря.
При ходьбе с ним (в возрасте 1 г. 8 м.) по темной неосвещенной лестнице он нередко прижимал ручки к груди, говоря: «Бо» (боюсь). Мой малыш при виде черных картин в книге зачастую издавал восклицающий охающий звук волнения (1 г. 6 м. 4 д.).
Не из чувства ли страха неприязненно словесно квалифицировало дитя (1 г. 10 м. 5 д.) темные, черные одушевленные и неодушевленные предметы словом «бя» (нехороший), черную собачку называло «бяка».
Мой малыш (в возрасте от 1 г. 9 м. 19 д. и до 4 лет) боялся лазать в темный угол, под кровать или под столы, всякий раз плакал, когда вынужден был по необходимости отправляться туда, чтобы достать закатившуюся игрушку, и всегда в этих случаях приглашал на помощь себе кого-либо из взрослых. Выше была отмечена его боязнь темного прозрачного лоскутка тюля (1 г. 5 м. 19 д.). Дитя любит свет и боится тьмы: в возрасте 1 г. 6 м. 27 д. Руди плачет, когда тушат в комнате лишние электрические лампочки, в то время когда он побуждает их зажигать. Когда однажды в комнате внезапно погасло электричество, Руди (2 г. 1 м. 14 д.) разревелся. Помню, как- раз при прогулке с Руди (когда ему было 2 г. 7 м. 11 д.) мы вышли из темноты на освещенную часть улицы, — он сказал: «Здесь хорошо!»
Как уже было упомянуто в первой части книги, и Иони неприязненно относился к черным предметам, порой боялся их.
Внезапные тактильные, а особенно болевые прикосновения так же пугают дитя человека, как и дитя шимпанзе. У меня в дневниках запротоколирован случай сильного испуга, вызванного тактильными и световыми стимулами у моего 3-месячного младенца; мальчик спал, а я внезапно резко дернула край его пеленки, ребенок мгновенно проснулся и широко раскрыл глаза; в это время его взгляд упал на большую резко освещенную электрическим светом поверхность белой подушки. Дитя максимально широко раскрыло глаза, неподвижно фиксируя ими одну и ту же точку, мгновенно закричало и судорожно стало вытягивать в стороны ручки, причем пальчики были сжаты в крепкие кулачки; оно успокоилось только тогда, когда я приложила его к груди и оно стало сосать.
Даже во сне малютка чрезвычайно чуток к прикосновению, он тотчас же вздрагивает, ежится и просыпается, если на его личико сядет муха, если притронешься к нему, потянешь его пеленочку.
В другой раз мальчик (в возрасте 4 м. 4 д.), повернув в сторону голову, смотрел на игрушку, а в это время с другой стороны бабушка потянула его за рубашечку, — он резко обернулся в эту сторону и громко закричал, но, увидев бабушку, после одного залпа плача тотчас же успокоился.
Дитя пугается температурных ощущений, и даже в возрасте 2 лет, едва начнешь вытирать ему личико ваткой, обмокнутой в комнатную воду, оно воспроизводит задыхающиеся глубокие вздохи, похожие на те, которые делает человек, внезапно погружающийся в холодную воду. Такие же резкие вздохи он воспроизводит, когда наруже на него внезапно пахнет струя холодного воздуха или подует ветер.
Все мы знаем, как дети, падая, чаще плачут от испуга, чем от боли. Все мы были очевидцами того, как они боятся и избегают всевозможных болевых манипуляций — при повторном опыте в процессах пломбирования зубов, вынимания заноз и прикладывания иода на рану. Нередко они еще и не испытывали боли от той или другой проектируемой над ними операции, но они все же опасаются самой возможности наступления этой боли. Почти все дети боятся докторов и их — зачастую безболезненных — осмотров.
Как то уже было упомянуто, мой малыш плакал при одном упоминании, что доктор придет, а во время докторского осмотра кричал: «Неть, неть, неть» и неистово сопротивлялся выслушиванию и выстукиванию его. И эта боязнь сохраняется у детей иногда до более позднего возраста.
Неизведанное в опыте ощущение порой пугает детей не менее, чем испытанное неприятное ощущение.
А так как чем моложе ребенок, тем он менее опытен в общении с окружающим, то фактически он боится всего нового: новых лиц, новой обстановки, новых предметов.
Мой мальчик (в возрасте 1 г. 0 м. 9 д.) только с большим трудом после 5 дней общения решился пойти на руки к вновь поступившей няне, а позднее (в возрасте 3—4 лет) лишь после многих недель освоения привыкал к новым боннам; он длительно не решался оставаться с ними в комнате один, а тем более пойти с ними гулять подальше от дома (например на ближайший бульвар, в общественный сад), кричал, плакал, когда свои от него отходили, и всячески требовал их присутствия, измышляя разные предлоги, чтобы оставить близ себя кого-либо из домашних.
Когда Руди было 9 месяцев, при виде посторонних людей он тотчас же начинал прижиматься к своим, прятал и отворачивал от чужих свое личико, а при желании последних войти с ним в более тесный контакт (когда ему было 10 месяцев) он тотчас же начинал плакать, уцеплялся за своего человека, не хотел играть в присутствии посторонних и успокаивался только тогда, когда те скрывались с его глаз. На прогулках (в общественном саду) при тесной встрече с посторонними (в возрасте 1 г. 7 м. 11 д.) Руди нередко прижимал обе ручки к груди, боясь их, отходил от них в стороны, его личико розовело, он явно волновался, когда те заговаривали с ним (1 г. 4 м. 27 д.), прятался за сопровождающего своего человека. Когда чужие люди подходят к нему, располагаются рядом с нами на скамеечке, он (1 г. 8 м. 2 д.) не хочет сойти с моих колен, сидит не шелохнувшись в течение 15 минут (1 г. 6 м. 8 д.) и не желает играть ничем (в возрасте 2 г. 3 м. 29 д.), пока те не уходят подальше; дитя смущается, жмется, когда чужие заговаривают с ним (2 г. 9 м. 10 д.), и когда те уходят, недвусмысленно вскрывает причины своего поведения, говоря: «Балиста дядю», «балиста тетю»[155] .
Когда мальчик даже дома находится в общей комнате, едва он слышит звонок, возвещающий о приходе чужого человека, он (в возрасте 1 г. 11 м. 10 д.) спешит уйти в свою комнату.
Как было отмечено, дитя шимпанзе тоже настороженно и недоверчиво боязливо относится к чужим людям, но оно скорее осваивается с ними и держит себя более непринужденно, чем ребенок человека.
Человеческое дитя после повторного ознакомления с посторонними также перестает их бояться и уже в возрасте 2 г. 2 м. 10 д., 2 г. 7 м. 24 д. не волнуется и не розовеет при их подходе к нему, разговаривает с ними, отвечает на их вопросы, но конечно оно не держит себя с ними так разнузданно-фамильярно, как Иони, не так бесцеремонно, как шимпанзе, зазывает их в игру.
Подобно Иони и мой Руди (в возрасте 1 г. 8 м. 19 д.), боясь взрослых, особенно мужчин, в то же самое время не боится детей, подходит к ним вплотную, подзывает к себе (в возрасте 2 г. 4 м. 15 д.) для игры мальчиков и радостно развлекается с ними (в возрасте 2 г. 5 м.), хотя еще долго испытывает известное смущение при этом общении (2 г. 10 м. 4 д.); нередко можно наблюдать, как при новом знакомстве он стоит, потупившись, покраснев, упирая язык в щеку.
В онтогенезе инстинкт страха перед чужим человеком подвергается колебаниям, вступая в столкновение с социальным инстинктом. И вот мы наблюдаем, что младенец сначала боится посторонних; потом наступает такой момент, когда (в возрасте после 2½ лет у моего Руди) интерес к общению становится так велик, что превозмогает чувство страха, и дитя порой до того смелеет, что например, будучи в общественных местах — в трамвае, на бульварах и т. п., — само дергает чужих людей, окликает их, стремясь войти с ними в контакт.
Привыкнув к непрестанному сообществу со своими людьми, дитя начинает противиться оставлению в одиночестве не только в незнакомой, но даже и в знакомой обстановке. Как уже упоминалось, удерживание близ себя при засыпании своего человека диктуется страхом ребенка остаться одному и в темноте. Какого труда стоило мне например оставить Руди одного в маленьком, но отовсюду замкнутом палисадничке, где он ежедневно играл; он немедленно прибегал домой, едва видел себя покинутым; он ни за что не хотел (до 5 лет) остаться поиграть один во дворе на широкой площадке, особенно с мало знакомыми дворовыми ребятами; позднее, изведав безопасность общения, он начал играть с этими последними, но боялся вновь появляющихся чужих детей, сторонился их и убегал всякий раз, как они приходили.
Можно определенно сказать, что детский плач, так часто омрачающий золотые дни детства, наполовину вызывается столкновениями ребенка с неизведанными по результатам, а потому пугающими его стимулами.
Дитя боится новых предметов, вступающих в его обиход; я помню, как мой мальчик (в возрасте 1 г. 8 м. 2 д.) не хотел надеть новые валенки и новую шапочку, боясь их; он боязливо относится к некоторым новым игрушкам, и когда например я купила Руди (в возрасте 2 г. 7 м. 29 д.) большой красный пузырь, он сначала не решался даже дотронуться до него и не сразу освоился. Когда он (в возрасте 2 г. 1 м. 6 д.) получил от меня игрушечную лошадку с ярко красным седлом, он с опасением стал приглядываться к ней, долго сторонился ее и прямо говорил: «Боюсь седель» (боюсь седла). Уже было упомянуто, как дитя боится отведать новое кушание, как оно не желает пить неизведанных по вкусу порошков, говоря: «Балиста порошочков» (боюсь порошочков).
Дитя боится всяких новых впечатлений; например при первой езде Руди на извозчике (в возрасте 1 г. 4 м. 1 д.) он крепко прижимается ко мне; в другой раз, когда он уже был в возрасте 1 г. 9 м. 25 д., при аналогичной езде, едва мы отъехали, он кричал, не умолкая, в течение нескольких минут, пока не попривык.
Как и Иони, новая ситуация, например купание в больших водоемах, пугает Руди.
У моего мальчика это особенно ярко проявилось при первых пробах купания в воде. Когда ему было уже 5 лет, мне только с громадным трудом удалось приучить его купаться в озере. Несмотря на то, что его тянуло к воде и для него не было большего удовольствия, как сидя у бережка, делать запруды, пускать кораблики, собирать в воде камешки и раковинки, погрузив одни ножки в воду, плескаться и брызгать водой, но в то же время он никак не решался сам войти в озеро или, стоя на мелком месте, окунуться всем телом в воду.
Только после 18 сеансов купания вода стала доставлять ему удовольствие, и он будировал меня итти купаться и длительно не хотел выходить из воды.
Такое же постепенное, последовательное освоение происходило у Руди и в отношении ряда других стимулов, первоначально пугавших ребенка, позднее ставших привычными, а порой даже и притягательными.
Как известно, все новое, живое и подвижное, таящее в себе неизведанные возможности, все необычное на фоне повседневности обращает на себя внимание ребенка и прежде всего пугает его. Однажды, когда малышу было 4 м. 4 д., бабушка резким движением приблизила к дитяти цимбалы, — малыш сильно закричал, отшатнулся и вскинул вперед ручку, как бы отстраняясь от игрушки.
Позднее мой Руди (в возрасте 2 г. 2 м. 10 д. до 3 лет) чрезвычайно боялся самодвижущихся игрушек (кузнечика с трясущимися проволочными лапками, заводных автомобильчиков, бегающих по проволоке мышек) и долгое время не решался брать их в руки. Позднее именно движущиеся игрушки доставляли ему особенное удовольствие.
Естественно, что Руди еще больше боялся живых животных с их резкими и неожиданными движениями.
В раннем возрасте до 1½, лет дитя не обнаруживает страха к мелким насекомым и малоподвижным ракообразным, и когда видит ползающих муравьев, пчел, ос, жуков, раков, рассматривает их, касается пальчиком и даже тащит в рот.
Позднее (в возрасте 2 г. 1 м. 23 д.) то же дитя боится даже крошечного жучка, все розовеет, когда жук подползает к его голой ножке, визжит, краснеет (2 г. 1 м. 26 д.), когда видит бегущего к нему муравья, лохматую гусеницу (2 г. 3 м. 22 д.), паука (2 г. 5 м. 3 д.), муху (2 г. 5 м. 18 д.), отшатывается от этих насекомых и не хочет взять их в руку. Тем более пугают дитя (в возрасте 2 г. 8 м. 7 д.) такие подвижные живые существа, как плавающие в аквариуме рыбы, до которых он не решается коснуться даже через стекло, маленькие жабы и лягушки. Наоборот, видя малоподвижного ползущего рака, Руди (в возрасте 2 г. 8 м. 7 д.) хочет взять его в руку, попадая на шип пальчиком говорит: «Колется», — тем не менее пытается привязать рака на веревочку, обливает его водой из чашки, явно забавляясь им.
Зачастую вслед за взрослыми дети, увидев на практике безобидность животного, и сами решаются дотронуться до него, но лишь в том случае, если живое животное не слишком резко двигается. Мой мальчик быстро решился взять в руку даже равномерно трепещущую живую рыбку, но никак не хотел дотронуться до резко скачущей лягушки.
Однажды, когда моему малютке было 2 г. 6 м., ему показали сидящую в кристаллизаторе с водой лягушку, — настороженно подойдя поближе, мальчик, плотно прижав к тельцу руки и сомкнув губки, стал пристально вглядываться в лягушку, но едва она запрыгала, как он тотчас же покраснел, отпрянул назад, опасливо отдернул ручки и никак не хотел опять приблизиться, крича: «Бяка-бяка-бяка», отшатываясь, когда лягушка квакала. Когда же его стали побуждать подойти, он производил руками оборонительные жесты, метался, плакал и жался к близ находящемуся человеку.
Позднее на вопрос, почему он не хотел посмотреть поближе лягушку, он ответил: «Потому, что она прыгала, ля[156] боялся» (я боялся).
Такой же страх обнаруживал Руди и по отношению к живым мышам, к морским свинкам, к мелким живым птичкам (снегирькам, стрижу) (табл. 66, рис. 5), которых ему (в возрасте 3—4 лет) показывали. Естественно, что чем больше животное, тем больше оно пугает малыша.
Однажды я гуляла со своим 2½-летним малюткой и встретила стадо гусей. Мальчик так испугался их, что ни за что не хотел подойти к ним поближе, и держался в отдалении, плача, крича и сопротивляясь, когда пытались насильно подвести его к гусям.
С каким опасением дотрагивался 2½-летний Руди до живой кошки (Табл. B.70, рис. 3); и позднее, когда ему показывали крошечных 2-недельных котят, он кричал: «Не будем, не будем, не сотеть, не сотеть!», не хочет смотреть их; боится жмется к взрослым. Опять подчеркиваю то, что для страха нужна известная психическая зрелость, — мой же годовалый малыш совершенно безбоязненно хватал впервые увиденную им кошку (Табл. B.70, рис. 1). Позднее та же самая кошка вызывает у него задержанную реакцию, сопровождающуюся эмоцией страха, а еще позднее (в возрасте 5 лет), когда ребенок окончательно осваивается с пугающим объектом и побеждает страх, он подолгу и охотно проводит время с кошками, измышляя самые разнообразные формы общения с ними (см. отдел «2. Семейное, покровительствующее общение.»).
Попав впервые в 5-летнем возрасте в Зоопарк, конечно мальчик боится не только непосредственного соприкосновения, но и приближения к животным, особенно к большим по величине зверям. Уже упоминалось, как он боялся слона.
Когда я предлагаю мальчику покататься в Зоопарке и предоставляю ему на выбор катание на верблюде, ослике или лошадке-пони, — он категорически отвергает верблюда, говоря, что боится его, потому что он большой, и предпочитает ехать на маленьком ослике.
Не только живые животные, но и их игрушечные копии, а порой и их изображения на картинках пугают дитя.
Боясь (в возрасте 1 г. 11 м. 1 д.) живых мышей, отбегая при появлении мыши, говоря: «Бо» (боюсь), Руди в то же самое время настороженно относится и к игрушечной бархатной мышке и никак не хочет взять ее в руки несмотря на все мои уговоры; когда я приближаю к нему (уже 3 лет) такую мышь, он говорит при виде ее: «Бяка, бяка», прижимая ручки к животику, краснея и крича: «Ой, боюсь, боюсь!»
При упоминании о мышах дитя (в возрасте 1 г. 11 м. 9 д.) краснеет, волнуется. Видя даже на картинке белую мышь, Руди (1 г. 11 м. 14 д.) прячет свое личико, прижимая его к моей шее.
Если в данном случае мы можем предполагать, что дитя еще не различает по внешности живую мышь от искусственной, то в другом примере уже не остается никакого сомнения, что ребенок боится даже подобия мыши. Однажды он (3 лет) нашел деревянную резьбу от мебели и, взяв ее в руки, отшатнулся от нее, говоря: «Это похоже на мышь», и несмотря на продолжительные мои увещевания ни за что не хотел даже дотронуться до резьбы. В другой раз при разборке какого-то хлама он нашел овальный кусочек линолеума с ниточкой на конце, серый свисток — предметы, отдаленно напоминающие мышь. Мальчик (3 г. 0 м. 12 д.) тотчас же отшатнулся, испуганно отдернул ручку, закричал, прекратил разборку и не хотел коснуться ни до того, ни до другого предметов, пока я не убедила его наконец рассмотреть их получше.
Позднее у 5-летнего малыша та же бархатная мышка была одной из его любимых игрушек, которую он часто целовал, нежно и заботливо укладывал под подушку на ночь, сажал с собой есть за стол.
Еще позднее (в возрасте 6—7 лет) даже живые мыши были предметом трогательной опеки мальчика. Он зачастую клал им прикорм на полу своей комнаты и длительно наблюдал за ними, когда они прибегали и кормились; он с восторженной страстностью и злорадством коверкал и жег расставленные мышеловки и искренно огорчался и протестовал, когда говорили, что надо ловить мышей.
Дитя боится маленьких, но слишком подвижных животных, например его интриговали молодые козлята, но при их приближении к нему Руди (2 г. 2 м. 17 д.) отстранялся, краснел, не решался войти с ними в контакт. Естественно, что дитя боялось некоторых чучел животных и сторонилось их, определенно выясняя в каждом случае причину боязни. Руди (в возрасте 1 г. 5 м. 19 д.) боялся чучел черепахи, волка, настороженно касаясь их при первом ознакомлении, он (1 г. 1 м. 28 д.) пугался чучел больших птиц, меха на туфлях (1 г. 7 м. 13 д.), чучела белого медведя (2 г. 5 м. 9 д.), розовея, отдаляясь от него. Руди боялся чучела куницы (2 г. 5 м. 19 д.), говоря: «Боюсь уси» (боюсь усов). Он (2 г. 5 м. 9 д.) отстранялся от впервые показанного чучела Иони, говоря: «Боюсь обизянки» (боюсь обезьянки), и когда я стала открывать шкафчик, где было это чучело, Руди вскричал: «Закой, закой скорей!» (закрой скорей). Впрочем и здесь мальчик быстро освоился и стал рассматривать чучело, дотрагиваясь до рук и ног шимпанзе (называя: «Ручка, ручка» (и руку и ногу), до его глаз, ушей, носа. А когда я вынула чучело Иони из шкафа, Руди даже стал обнимать его, говоря: «Пизилеть Лёню» (пожалеть, приласкать Иони).
Сначала (в возрасте 1 г. 2 м. 1 д.) Руди боится больших чучел птиц, но уже через два дня при повторном ознакомлении с теми же чучелами он совершенно перестает их бояться.
Порой мой мальчик боялся даже некоторых картинок. Например однажды (когда ему было 3 года) я купила ему книгу (изд. ЗИФ) «Шарик» (содержание книги — ложный испуг деревенского мальчика, принявшего в темноте свою собаку «Шарика» за волка). Раз просмотрев и прослушав эту книгу, малютка ни за что не хотел вторично смотреть и читать ее. При ближайшем анализе оказалось, что он боится рисунка волка, изображенного с ярко горящими зелеными глазами. В возрасте 2 г. 2 м. 8 д. мое дитя боялось в книге «Про грибы» изображения сморчков с человеческими лицами, говоря: «Балиста сморчки» (боюсь сморчков). Когда Руди было 2 г. 5 м. 17 д., он боялся портрета шимпанзе (и это уже после ознакомления с чучелом Иони), и когда я стала приближать к нему этот портрет, — боясь, плача и отстраняясь, он кричал: «Бяка, бяка».
В более старшем возрасте (6 лет) Руди боялся изображения циклопа (в книге Жуковского, стр. 678)[157] , представленного в виде обнаженного одноглазого великана, сидящего в темной пещере.
Повидимому его и интриговало и пугало это изображение: он зазывательно приглашал меня посмотреть рисунок, вынужденно должен был находить его в книге, но не решался сам взглянуть на него и закрывал его рукой от себя до тех пор, пока я не подходила; тогда он торопливо отдергивал руку, показывая мне циклопа, но сам при этом зажмуривал глаза или отворачивал голову, чтобы не видеть рисунка. На мой вопрос мальчику, что в рисунке пугает его, он ответил: «Очень большой глаз». Последний был расположен как раз посредине лба над самым носом[158] .
Подобно тому как и Иони, дитя человека непрочь возобновить появление пугающего стимула, который интригует его любопытство, и это повторное ознакомление как раз и ведет к ликвидации эмоции страха.
В последнем случае мы опять-таки видим, что необычность вида стимула и его величина являются пугающими элементами. Аналогичная психическая установка сохраняется у мальчика и до более позднего времени.
Страх дитяти побуждает его стать незаметным. Одна 2½-летняя девочка, попав в гости, в незнакомую обстановку, за все время своего пребывания там говорила не иначе, как шопотом.
Человеческое дитя ощущает неприятность страха, тем не менее оно подобно шимпанзе непрочь и само попугать других, нагнать на них страх. Уже в возрасте 2 г. 7 м. 20 д. Руди радостно пугает чужую спящую кошку, внезапно с криком наскакивая на нее и хохоча, когда та, просыпаясь, испуганно взметывается от него прочь; я не раз заставала Руди, как он пугал свою куклу ревущим звуком, изображая из себя медведя, как взяв в руки игрушечную собачку, дитя (в возрасте 2 г. 11 м. 11 д.) намахивалось ею на окружающих, говоря: «Гав-гав»; как любит ребенок (после 3 лет) забираться в темные проходы и оттуда наскакивать на кого-либо из домашних, восхищенно радуясь, когда удается их напугать; как энтузиастично надевает мальчик маски и разные воинские вооружения, чтобы казаться пострашнее если не для взрослых, то для ребят и напустить на них страх. Как мы упоминали, Иони нередко пугает людей и мелких животных, покрываясь сверху тряпкой, прячась за мебель и внезапно нападая оттуда.
Сравнивая различные стимулы, вызывающие страх дитяти человека и дитяти шимпанзе, мы должны отметить, что у первого совершенно отсутствует страх, стимулируемый обонятельными восприятиями, отмеченный для шимпанзе; у человеческого ребенка не столь резко, как у шимпанзе, выявлен страх перед световыми эффектами. Фотографирование 2½-летнего Руди при свете ослепительно горящих ламп юпитера и при внезапной вспышке магния совершенно не вызывало такой панической боязни, как у шимпанзе, который (как то было отмечено) буквально скатывался от страха на пол при многократных повторениях того же светового стимула. Точно также Руди в противоположность Иони не обнаруживал такого панического страха перед леопардами и миниатюрными змеями и черепахами. С другой стороны, Руди по сравнению с Иони обнаруживал больший страх перед высотой, и когда мальчику (в возрасте уже 4—5 лет) приходилось итти по мосту, он боялся и взглянуть вниз, в то время как Иони бесстрашно путешествовал по высям крыш на расстоянии десятков метров от земли. Руди (в возрасте 3—4 лет) в противоположность Иони боялся слишком подвижных мелких насекомых и небольших живых животных, что Иони было несвойственно; наоборот, эти последние будировали Иони к преследованию их. С другой стороны, выпущенный впервые в лес Иони держал себя более настороженно, чем Руди; последний лишь боялся потерять из вида близкого человека и не хотел отходить от него ни на шаг. Иони при тех же обстоятельствах, даже идя рядом с человеком, непрерывно оглядывался, привставал в вертикальное положение, озирался и после каждых 3—4 пройденных шагов производил предварительное осматривание местности, прежде чем продвигаться далее. Он как бы не вполне доверялся человеческой опытности, желал сам убедиться в безопасности, прежде чем продолжать начатый путь.
Очень характерен один случай: человеческое дитя, боясь изображенного циклопа, подобно Иони стремится повторно воспроизвести пугающее его впечатление, но, характерно, оно воспроизводит его не для себя, а для других; боясь взглянуть на рисунок циклопа, мой Руди настойчиво приглашает меня смотреть на этот рисунок, закрывая его от себя. Преодоление страха он осуществлял не самостоятельно, а с посторонней помощью. Дитя человека не так быстро, как шимпанзе, осваивается в общении с посторонними людьми и не так развязно держит себя с ними, как шимпанзе.
Таким образом и этот сравнительно-психологический анализ инстинкта самосохранения, эмоции страха приводит нас к мысли о большей биопсихической приспособленности дитяти шимпанзе по сравнению с дитятей человека. Инстинкт самосохранения шимпанзе сильно расширяет сферу и диапазон распространения пугающих стимулов, он заставляет шимпанзе бояться большего количества стимулов, пугаться более сильно, выражать страх более экспрессивно, чем то свойственно человеческому дитяти. Вопреки этому шимпанзе имеет более сильную тенденцию к самостоятельному преодолению чувства страха путем тесного ознакомления и соприкосновения с пугающим предметом.
У ребенка человека, как и у дитяти шимпанзе, эмоция страха зачастую вызывает и реакцию злобы, то как бы в виде протеста за пережитое неприятное чувство, то в форме самообороны, то мести.
Уже 3½-месячный ребенок инстинктивно самообороняется, зажмуривая глазки всякий раз, как слышит звук приближаемой к нему погремушки; уже 4-месячное дитя пытается отбиваться, отмахиваться ручками, отстраняет чужие руки, ощущая неприятные прикосновения к нему или даже чувствуя такое легкое касанье, как например ползание по личику мухи.
Однажды моему 2-летнему малышу подарили большую лошадку, обтянутую настоящей звериной шкурой.
В первый момент мальчик с опасением стал приглядываться к ней, не решаясь подойти, повидимому принимая ее за живую, — но едва он опознал ее неподвижность, как тотчас же стал наступать на нее, топая ножкой (Табл. B.67, рис. 4) и делая сердитые возгласы.
Оборонительный жест ребенка — прижимание к груди кулачка руки — можно определенно рассматривать как подготовительный жест к вынужденному нападению.
Что касается выражения лица злобящегося ребенка, то в основном оно совпадает с таковым шимпанзе; у того и у другого мы наблюдаем напряженное оттягивание в стороны губ, обнажение плотно стиснутых зубов и десен, сморщивание верхней части лица, сужение наружных уголков глаз[159] .
Мой мальчик, окруженный постоянной заботой и лаской, никогда не был доведен до приступа ярости и даже сильной злобы и видимо не испытал их, но однажды (когда ему было 5 лет) мне удалось закрепить подобие этого выражения при следующих обстоятельствах: вооружившись шашкой и пистолетом, надев каску, мальчик сел на лошадь и стал энергично целиться пистолетом в мнимого врага, при этом он несколько оттянул в стороны губы и обнажил стиснутые зубы. Но так как натиск был мнимый, то это и сказалось в том, что глаза Руди были смешливо сжаты, верхние зубы слегка призакрыты, почему и лицо имело игриво-агрессивное выражение (Табл. B.67, рис. 1).
Сравнивая мимику злобы ребенка с таковой шимпанзе, мы легко усматриваем, что в то время как у человека зубы плотно сжаты, углы рта оттянуты в стороны и десны закрыты, у шимпанзе мы видим между зубами просвет, а углы рта загнуты кверху и десны обнажены (Табл. B.67, рис. 2); и это прямым образом указывает на то, что шимпанзе больше и скорее, чем ребенок, подготовлен к тому, чтобы куснуть раздражающий его объект.
Шимпанзе, злясь, снижает кожу внутренних концов бровей к переносью, вздергивает кверху нос[160] и сморщивает верхнюю часть лица. На предложенных вниманию читателя фотографиях с агрессивно настроенных детей мы этого не наблюдаем, но я определенно замечала у своего мальчика при неожиданной неприятности (например при запрещении ему выполнения какого-либо сильного желания, как и при отвергании им нежелательного стимула, при отказе от невкусной пищи, при внезапном неприятном температурном ощущении[161] ) неизменное быстрое вздергивание крыльев носа и наморщивание кожи в переносице[162] . При этом поперек основания его носика обычно ложится глубокая горизонтальная морщинка, а с боков от нее к основанию мягкой части носа направляются по две косо идущих морщины, почти сходящихся на оси переносицы. Зачастую я замечала у Руди при злобном раздражении нахмуривание бровей и резкое усиление тона голоса.
Совершенно аналогичное сморщивание переносицы обычно сопровождало у Руди и ощущение вкусового отвращения (Табл. B.54, рис. 4), причем в данном случае (как то было уже отмечено) присоединялось еще выразительное вжимание внутрь углов рта, придающее четырехугольное оформление разверстой ротовой щели, сильное сужение глаз и обильное слюноотделение, стекание слюны через край нижней губы[163] .
Других внешних атрибутов злобы, отмеченных у шимпанзе, — как например кривление губы, обнажение клыков, вскидывание вверх верхней губы (Табл. B.24, рис. 2, 3), оскаливание зубов, щелкание зубами, трясение головой и отвисшей нижней губой, перепрыгивание с ног на руки, как то наблюдается у агрессивно возбужденного и угрожающего Иони, — мне никогда не приходилось наблюдать у своего ребенка, но я предполагаю, что другие наблюдатели детей и взрослых могли бы привести многие аналогичные параллели в выразительных агрессивных движениях и мимических выражениях злобных чувств шимпанзе и людей.
Мы наблюдаем много сходства у дитяти человека и шимпанзе и в отношении агрессивной жестикуляции при процессе пугания. Уже было отмечено, что самое стремление пугать свойственно ребенку человека не менее, чем дитяти шимпанзе.
Кто из нас ни видел у детей их угрожающих жестов намахивания, хлопания руками и взятыми в руки орудиями (прутьями, палками, камнями), детскими оружиями (игрушечными саблями, шашками, пистолетами, ружьями) для повышения эффективности угрозы и нападения!
Кто из нас ни замечал, как часто дети при взаимном общении при малейшем несогласии друг с другом пускают в ход кулаки и тузят ими друг друга, щиплются, царапаются, кусаются, схватываются вплотную и дерутся «не на живот, а на смерть», всячески истязая друг друга.
Громадное большинство детских любимейших игр — азартные игры борьбы, драки, войны, неизменно включающие в явном, или в скрытом или в сдержанном виде неприязненные, злобные, а порой и яростные чувства (Табл. B.68).
Даже мой «мягкосердный» Руди (в возрасте 5 лет), просмотрев воинские маневры, так воспламенился воинственным чувством, что в течение 1½—2 лет собирал только военные картинки, радостно читал только книги с военными сюжетами, играл с особенным энтузиазмом в военные игры, просил покупать и сам делал себе только военные игрушки (сабли, шашки, пистолеты, бесконечные, разнообразные типы ружей), украшался военными атрибутами (шпорами, касками, металлическими поясами) не только дома, но и выходя на улицу, и отдавался этой страсти с маниакальным фанатизмом до тех пор, пока ее не вытеснила другая страсть (к карикатурам).
Я полагаю, что в данном случае сдерживаемые нами агрессивные злобные чувства мальчика вместе с тем притормаживали и проявления инстинктивных чувств силы, власти и превосходства, которым не в чем было выявиться, не над чем было показать себя и поупражняться, и естественно, что у темпераментного ребенка, каким был наш мальчик, эти чувства и находили свой разряд в разного рода воинских упражнениях и забавах, которым он предавался так страстно.
Восторженно и целостно отдаваясь воинским играм, входя «в раж», дети зачастую наносят друг другу фактические тяжкие повреждения, ибо в них пробуждаются злобные инстинкты, которых они еще не умеют и не могут подавить.
Подобно шимпанзе не только дети, но и взрослые люди при наличии бессильной злобы воспроизводят различные стуки, топают ногами, стучат кулаками, делают резкие движения, бросают вещи в стороны, рвут и разрушают попавшиеся под руку объекты, а иногда и самоистязаются (кусают себе губы, стукаются головой о стены), падают на пол и бьют ногами, убивают других, а иногда даже кончают жизнь самоубийством.
Гаркающий звук «а», обычно сопровождающий злобное возбуждение шимпанзе, мы в виде исключения наблюдаем у дитяти и у взрослого человека, но, как все мы знаем, озлобленный человек говоря зачастую усиливает голос, порой резко кричит.
Матери хорошо знают, что даже у младенца есть особенный так называемый злобный плач, включающий дребезжащие раздражительные ноты. Он представляет собой однообразные рявкающие залпы, многократно воспроизводимые через равные промежутки времени и на один и тот же тон. Этот плач я замечала у Руди в том случае, когда он (3 м. 4 д.) хотел есть, при этом он производил царапающие движения пальчиками ручек, или позднее (в возрасте 5 м. 25 д.) ударял, махал ручками, судорожно дергал ножками.
У своего 7-месячного голодного малютки я не раз наблюдала бурчащий, ворчащий звук при моём промедлении с подачей ему уже принесенной кашки. Аналогичный ворчащий звук издавал он всякий раз, когда его не пускали дотрагиваться до какой-либо запретной для него вещи. У Руди (в возрасте 1 г. 0 м. 2 д.) появился резкий жест отстранения рукой, когда ему настойчиво совали нежелательную еду.
Каковы же стимулы, вызывающие злобные чувства ребенка? В общем они те же, что и у шимпанзе: все, что вызывает страх, а вместе с тем и неприязненное чувство, как ответную противоборствующую реакцию, возбуждает и злобу.
Злобный плач дитяти зачастую связан с неудовлетворением его физиологических потребностей в отношении еды, питья, сна; его агрессивные жесты и телодвижения в подавляющем большинстве случаев — способы отстранения и воздействия на неприятно-раздражающий объект.
Например наш Руди (в возрасте 1 г. 0 м. 16 д.) одно время в случае противодействия тому или другому его желанию (например стремлению к выходу из комнаты) имел манеру хлопать рукой меня или няню, держащую его на руках. Иной раз при аналогичных обстоятельствах он резко схватывал ту или иную из нас ручкой за лицо, делал рукой намахивающие жесты, а при явном невыполнении его просьбы припадал ротиком к рукаву своей кофточки и рвал ее своими зубками, вцепляясь особенно крепко и настойчиво при отстранении его от этого дела (в возрасте 1 г. 3 м. 4 д.).
Однажды во время кормления мальчика (в возрасте 1 г. 6 м. 9 д.) кашей я нарочно подсунула ему на ложке жидкое нелюбимое им яйцо, думая, что он «заодно» съест и его; едва мальчик взял ложку в рот и ощутил неприятный ему вкус яйца, он тотчас же ударил меня по лицу рукой, а когда вслед за тем я отстранила его от себя, он стал топать о пол ногами.
Одно время мальчик (в возрасте 1 г. 4 м. 27 д.—1 г. 8 м. 12 д.) заведомо самостоятельно[164] изобрел и употреблял манеру кусаться и щипаться при наличии агрессивных чувств, в ответ на противодействие ему в чем-либо или из-за чувства мести за его наказание, причем он кусал не того, кто его ударил, а другое пассивно ведущее себя лицо, как бы вымещая свое чувство на первом встречном.
Однажды (в возрасте 1 г. 5 м. 21 д.) он подбежал и хлопнул меня рукой после того, как отец шлепнул его самого за какую-то провинность.
Вообще надо сказать, что злобная реакция моего дитяти всегда оказывалась в основе своей связанной с чувством мести. Например Руди (в возрасте 2 г. 1 м. 12 д.) ударился о каменное крыльцо, он начинает ударять по крыльцу ручкой, говоря: «акитил» (отколотил). Однажды Руди случайно ушибся о лошадку, он заплакал и стал бить ее палкой; на мой вопрос: «за что же ты бьешь лошадку?», он хлопнул себя ладонью по височку, как раз по тому месту, которым ушибся (в возрасте 1 г. 6 м. 23 д.). В другой раз (в возрасте 2 г. 2 м. 27 д.) Руди больно ушибся о палку, расплакавшись он стал бить близстоящего дядю (характерно, что Иони например злобился не на человека, его наказывающего, а на орудие наказания — плетку). В другой раз Руди (в возрасте 2 г. 3 м. 25 д.) стал колотить меня руками, после того как ушибся о близстоящую скамеечку. Правда, порой при ушибах и своих физических повреждениях дитя справедливо переносит свое неприязненное чувство на близнаходящихся взрослых, считая их повинными в своих злоключениях, привыкнув полагаться на их опытность и их своевременное предупреждение опасности. Тогда направление его агрессивного чувства объективно абсолютно оправдано. Например у нас был такой случай: я даю Руди (в возрасте 2.8.3) для игры стеклянный ролик и железное кольцо, надетое на веревочку, и показываю, как надо вертеть. Мальчик, видя эту процедуру, говорит опасливо: «Мама, ушибешь лобик». Я говорю: «Нет, ничего, играй!» Он начинает вертеть и действительно ушибает лобик, тотчас же плачет и бьет меня рукой. Этот агрессивный жест хлопания сохраняется и позднее. Например моему (2½-летнему) мальчику нередко приходилось оставаться в комнате и играть со скучающей с ним молодой няней, а не со мной, затевающей с ним всевозможные игры; всякий раз, как представлялся момент выбора, он настойчиво и демонстративно хлопал ручкой и отстранял няню и тянулся ко мне.
Не менее известны всем нам внешние выявления детской злобы в форме отбрасывания от себя вещей и топания ногами.
Я не раз наблюдала, как мой уже подросший мальчик, вооружившись ножом, осуществляя какую-либо ручную работу с деревом и не будучи в состоянии удачно справиться с задуманным достижением, резко, злобно отбрасывал от себя и инструмент и незаконченное изделие. В другое время я заставала, как Руди, не будучи в силах легко свести с места большую игрушечную лошадку, начинал ее злобно понукать, бить и кричать на нее.
Уже было отмечено, как он в возрасте 2 лет топал ногой на лошадку, первоначально пугавшую его; позднее я однажды застала его, как он резко кричал и что есть силы топнул ногой на няню, неточно выполнившую какое-то его поручение.
Я не склонна считать это топание ногами актом подражательным, но инстинктивным pure sang, так как замечала его у самых крошечных детей, не могущих видеть подобное топание и еще не умеющих подражать.
Кто из матерей ни знает, как 1½—2-годовалый ребенок, едва начинающий ходить, стоя на месте, злобно топает ножками, когда ему не позволяют что-либо сделать.
Так называемое «сучение» ножками страдающих от колик грудных младенцев быть может является предваряющим актом топания ногами.
Однажды я наблюдала, как 2-летний ребенок потянулся погладить собачку, но та все отбегала от него и он не мог ее нагнать. Тогда ребенок весь затрясся и, стоя на месте, скоро-скоро затопал ножками. Я уже упоминала, как одна раздражительная девочка бросалась на пол, била ногами, кричала и плакала в случаях невыполнения ее желаний; здесь несомненно в переживаемых ею неприятных чувствах элемент злобы превалировал над элементом печали.
Для дитяти человека является характерным тот факт, что его злоба почти всегда оправдана и не распространяется на безобидных индиферентных существ, как у Иони, хотя конечно порой дитя инкриминирует поступки «не по адресу», не по прямому назначению[165] . Другой случай еще более комичен: однажды Руди мне объявляет (в возрасте 2 г. 2 м. 19 д.): «Акитил кижечку» (отколотил книжечку). «За что же?» — спрашиваю я. — «Потому что нехорошая, не буду сушать» (слушать), — обстоятельно поясняет он причину своего злобного отношения.
Следует отметить, что я никогда не видела, чтобы Руди наслаждался самодовлеющим мучением и истязательством попадающих в его руки мелких животных и насекомых, как это делал Иони. Правда, мы всегда старались сдерживать у своего мальчика выявление злобных чувств даже по отношению к неодушевлённым предметам, даже к игрушкам и отстраняли всевозможные стимулы, вызывающие ответно-злобные чувства; я всячески стремилась возбудить у ребенка чувство любви к тем, на кого он начинал нападать, в частности по отношению к игрушечным животным, вызывая у него сострадательные и симпатизирующие чувства. Мы всегда стремились к тому, чтобы мальчик никогда не обидел ни одно животное, чтобы он не убивал даже насекомых; и я никогда не видела, чтобы он побил кого-либо из своих сотоварищей, чтобы он когда-либо всерьез дрался, чтобы он причинил боль какому-либо животному, чтобы он убил даже муху, и мы добились того, что наш мальчик уже по собственной инициативе, влекомый лишь добрым побуждением сердца, всякий раз как видел в беде какое-либо насекомое, старался ему помочь. Если он находил заползшего в дом жука и гусеницу, он тотчас же осторожно выносил их в садик и сажал на цветы; если он видел залетевшую бьющуюся в стеклах окон бабочку, он со слезами просил нас поймать и выпустить ее наружу, а мухи пользовались таким большим его покровительством, что из-за них у него происходили даже стычки с домашними.
Стоило мальчику увидеть в кухне клеевые мухоморники с бьющимися на них мухами, как он настойчиво старался высвобождать прилипших мух и сначала жалостливо, а потом категорически требовательно запрещал ставить мухоловки, старался их уничтожить и воевал с домашними работницами, когда те не соглашались это сделать. Надо было видеть, с какой заботливой нежностью он спасал из воды случайно попавших туда мух, чтобы оценить по достоинству его жалостливость. Ранее уже было отмечено его покровительство мышам (стр. 310). В свое время был упомянут первый случай явного сочувствия мальчика животным. Когда малышу было около 2 лет, однажды он услыхал, как говорили, что собаки искусали одну известную ему маленькую собачку Бобика. И вот вскоре после этого разговора я везла мальчика по улице в коляске; раненый Бобик вертелся около нас, и мальчик все поглядывал на него. В это время к Бобику подбежала большая собака, — мой малютка тотчас же сильно покраснел, его глаза налились слезами, он готов был тотчас же расплакаться, если бы я не стала его утешать и не отогнала большую собаку.
Конечно это сострадательное отношение ребенка к животным ни в коей мере не может быть сопоставлено с таковым шимпанзе: слишком многочисленны и красноречивы примеры неоправданной жестокости Иони по отношению к маленьким и беззащитным существам — и это вопреки не менее настойчивому моему запрещению против совершения обезьянчиком истязательских актов (в особенности над детьми, живыми животными и насекомыми).
Моя мысль невольно подыскивает оправдывающие моего шимпанзе обстоятельства, подсказывает соображение, что может быть дитя шимпанзе совершенно не сознавал, что причиняет боль животному, как это не сознают порой и многие дети. Но тут же я обрываю эту мысль как несостоятельную, так как вспоминаю, что тот же Иони прекрасно учитывал силу своих зубов и ногтей, когда, пытаясь шутя кусать или царапать меня, пытливо поглядывал мне в глаза и приостанавливался немедленно, как только видел на моем лице гримасу страданья, и все же несмотря на то, что мучимые им собачонки отчаянно визжали, укушенные дети вскрикивали и отбегали, тем не менее он продолжал их преследование и возобновлял укусы. Не всегда это был момент игры, чаще это носило характер самодовлеющей жестокости.
Я совершенно уверена также, что никакими демонстративными, наглядными и осязательными путями мне не удалось бы вызвать у Иони инициативную жалость к ниже его стоящим фактически безвредным, психически нейтральным существам; самое большее, что можно было подметить на основании моих наблюдений над Иони, — это его сочувствующее отношение к покровительствующим ему, симпатизирующим ему людям, за обиду которых он порой был непрочь и отомстить обидчику (см. примеры на стр. 144). Это последнее — высшая степень его этического развития, однако и не более. У моего же мальчика я замечала возникновение мстительности в случае защиты совершенно нейтрального неодушевленного объекта — например скульптуры человека. Руди (около 3 лет), войдя в музей и видя скульптуру, изображавшую гориллу, подмявшую под себя человека, сказал: «Отшлепай, — дядю задавил!» И сам начал ударять рукой скульптуру гориллы, а потом, вернувшись из музея, радостно оповещал: «Ошепаль гориллю» (отшлёпал, побил гориллу).
Позднее (4—5 лет) Руди энергично отгонял, резко хлопал и преследовал чужих собак, нападавших на наших собак; его агрессивные чувства и действия оправдывались идейными этическими целями и ни в коем случае не совпадали с таковыми шимпанзе, наслаждавшимся самодовлеющим актом мучения животных.
Здесь мы подходим опять и вплотную к обобщению о дивергирующей направленности поведения дитяти человека и дитяти шимпанзе и в отношении степени и характера развития социальных и моральных чувств.
Конечно есть дети, которые по своей жестокости и злобности могут превзойти обезьян, и есть обезьяны, которые быть может не совершили никакой жестокости по отношению к своим низшим собратьям, но для меня лично решающим является индуктивное умозаключение, становящееся постулатом: дитя человека способно возвыситься до чувства жалости к «меньшим» собратьям, дитя шимпанзе неспособно, и этот постулат решает принципиальный вопрос о том, чем этически разнится человек от животного.
Таким образом, резюмируя наш анализ, мы должны сказать, что дитя шимпанзе этически стоит на стадии сочувствия своим друзьям, своим покровителям, — дитя человека возвышается уже до ступени сочувствия не только своим родным, дорогим ему людям, но и нейтральным для него существам; оно имеет зачаток любви товарищеской, братской, социальной, общечеловеческой.
[154] У ребенка человека слабая степень испуга, связанная с волнением, обычно сопровождается порозовением лица; более сильная степень испуга по моим наблюдениям первоначально вызывает покраснение, потом побледнение лица; и только максимальный страх сопровождается мертвенной бледностью лица.
[155] Боюсь дядю, боюсь тетю.
[156] У Руди приставление буквы „л“ к началу слова, начинающегося с гласной, было обычно. Дитя говорило „ля“ вместо „я“, „Лени“ — вместо „Иони“.
[157] Сочинения Жуковского, изд. 3-е, Панафидиной, Москва, 1915.
[158] Характерно, что даже совсем недавно (в возрасте 9½ лет) Руди при посещении Биомузея им. Тимирязева не хотел взглянуть на уродца-теленка с одним громадным глазом на лбу.
[159] Очень красочная иллюстрация этого выражения дана в вышеупомянутой книге проф. Krukenberg'a на стр. 310, рис. 273 («Ярость»).
[160] Это еще выразительнее наблюдается у хищных млекопитающих, озлобленных волков и собак.
[161] Например однажды при накладывании на теплую ножку холодного компресса.
[162] Одна моя знакомая, чрезвычайно сдержанная и рассудочная женщина, неизменно вздергивала кверху нос при всяком неприятном раздражающем ее впечатлении.
[163] Как уже было упомянуто, эта мимика была нарочно вызвана мной и закреплена в рельефных фотографиях при естественном эксперименте, когда я подсыпала мальчику в просимую им сахарную пудру горького ревенного порошка.
[164] Так как не имел случая видеть и испытывать это по отношению к себе со стороны других людей.
[165] Как было указано ранее.