Как и для шимпанзе, для ребенка первым лицом, на которое распространяется его нежность, является самое близкое ему существо, питающее и опекающее его своими заботами — его «noernst», мать-кормилица.

Еще крошечное 3-месячное дитя прежде всех узнает свою мать и реагирует радостной улыбкой на ее появление.

6-месячный ребенок, завидев мать после длительного ее отсутствия, издает в себя^[166] резкий «ликующий» звук, широко улыбается, «топочет» в воздухе ножками, в порыве нежности припадает к ней тельцем, прикасается своим личиком к ее лицу, обнимает за шею ручками и, что характерно, нередко прикладывается к ней открытым ротиком^[167] , причем шевелит губками, учащенно дыша (как Иони). Как будто он хочет целовать мать, но еще не умеет этого сделать, хотя сам получал неисчислимые ее поцелуи; еще позднее при тех же обстоятельствах дитя при таком прикосновении сжимает губки, и еще позднее (у Руди в возрасте 1 г. 5 м. 25 д.) дитя воспроизводит чмокающее движение губ, осуществляя первый поцелуй (Табл. B.69, рис. 6).

Мой Иони тоже умел целоваться по-человечески, но для него этот способ выявления ласки повидимому был явно искусственен (Табл. B.69, рис. 5), и я не замечала, чтобы Иони употреблял его по личной инициативе и при определенном наличии нежных эмоций; например, выказывая свою благосклонность, симпатию и ласку близкому человеку, сочувствуя ему и утешая его, шимпанзе обычно употреблял более естественные для него телодвижения: то он осторожно охватывал милого ему человека под подбородком (Табл. B.26, рис. 1), то нежно касался обеими руками его лица, обнимал его, прижимался к нему, то вытягивал по направлению к нему губы (Табл. B.26, рис. 3, Табл. B.69, рис. 3), то дотрагивался кончиком вытянутого языка и слегка полизывал им (Табл. B.26, рис. 4). Нередко при тех же обстоятельствах Иони защипывал губами кожу лица близкого человека, а иногда осторожно захватывал в рот пальцы его рук и слегка засасывал их.

Справедливо усомниться в том, насколько это засасывание пальцев можно квалифицировать как выявление нежных чувств. Но совершенно неожиданно мой мальчик дал мне в этом направлении разъясняющие данные. Когда ему было 5—6 лет, эпизодически я замечала, что при засыпании, держа мою руку в своей, иногда он целует мою руку, а другой раз слегка касается ее своими губами и язычком, как бы лижет^[168] , старается слегка присасывать ее вопреки тому, что я всякий раз удерживала его от этого действия. Я полагаю, что в этом акте может отражаться младенческая ассоциация сладостного засыпания близ матери с соском ее груди или с искусственной соской-пустышкой, к которой многие дети так привыкают, что не могут отвыкнуть до 5—6 лет.

Поцелуй для дитяти человека (уже в возрасте 2 лет) становится естественным и привычным способом выражения нежных, ласковых чувств (Табл. B.69, рис. 6). Встречая любимых людей, дитя (2 г. 3 м. 25 д.) улыбается им широкой улыбкой, просветлевает личиком, бежит к ним навстречу, обнимает, и нередко по своей инициативе подходит и целует их. Оно уже в возрасте от 2 лет красноречиво недвусмысленно словесно выражает свое чувство любви. «Миля мама, любы»^[169] , — обнимая меня, говорит мой Руди после 3-часового моего отсутствия (в возрасте 2 г. 1 м. 17 д.); после более длительной нашей разлуки дитя (2 г. 6 м. 9 д.) встречает меня словами: «Соскучился без мами — любу маму». Уже упоминалось, как любит дитя засыпать на ночь в присутствии матери, как оно жмется к ней, притягивает ее к себе, стремясь быть как можно ближе, целуя ее, говоря (3 г. 0 м. 1 д.) тепло и нежно: «Мама, я хочу к тебе поближе — любу маму», «Каждый день с мамой, и ночь и вечер, и день!» Или еще более выразительно восклицает: «Я крепко люблю маму, каждый день люблю маму» (3 г. 1 м. 3 д.). Этими неумелыми, простыми, но экспрессивными словами дитя выражает так ярко глубочайшее чувство, ясную мысль, вскрывающую нам, что оно всегда, непрестанно любит мать; что оно хочет владеть ей всецело и вечно, — и это его желание находит свое красноречивое выражение в таких могучих, мощных несоответствующих его возрастной слабости и беспомощности словах: «Я тебя никому не отдам!» (3 г. 1 м. 5 д.) и далее: «Я не хочу, чтобы мама умирала!» (2 г. 11 м. 2 д.).

И как же сильно держится дитя за эту связь со своей матерью, как боится утерять ее! Я живо помню, какого труда стоило мне всякий раз уйти от своего 1—3-годовалого мальчика, оставляя его на бабушку или няню; как часто мне приходилось в этих случаях прибегать (как и в аналогичных случаях с Иони) к уговорам, к различным соблазнам, к искусственным уловкам, к хитрости, чтобы оставить мальчика на другие руки. Эта привязанность к матери в нашем обиходе принимает порой страстный характер. Как неохотно например отпускает меня Руди уйти из дома, всякий раз говоря: «Лучше останься», «Не ходи», «А мне не хочется, чтобы ты шла». Напрасно я пыталась порой несколько задобрить его соблазнительными вещами, говоря: я куплю тебе шоколад (его излюбленное лакомство) или книжечку. Он геворит тихо: «Лучше не надо» или роняет обидчиво-раздраженно: «Ничего мне не надо», — недвусмысленно высказывая этим свое нежелание променять мое присутствие на какие бы то ни было блага. Когда я ухожу, он ласково прощается и машет ручкой, провожая меня глазами, упрашивая: «Мама, приходи скорей»!

В главе, посвященной печальным чувствам дитяти, уже упоминалось, как горячо сочувствует дитя любимым людям при их несчастиях или мнимых огорчениях; порой он так жалеет мать, что готов поступиться ради нее своими самыми страстными желаниями. Однажды у моего 3-летнего Руди это нашло отражение в следующем эпизоде: мальчик ужасно любил, догоняя бегущую няню, как кнутом ударять ее веревкой, причем порой он стегал ее так сильно, что приходилось его останавливать, говоря: «тише, тише». «Нет, сильно!»— настаивал мальчик, продолжая хлопать. Однажды я предложила ему заменить собой няню, которую он буквально загонял. Бегая со мной, хлестнув меня раза два, мальчик вдруг сказал грустным голосом: «Нет, жалко маму». Напрасно и долго я уверяла его, что мне совсем небольно, и просила его погонять меня, — он так и не стал продолжать игру. В других случаях (как то отчасти уже и было отмечено) он обнаруживает по отношению ко мне трогательное сочувствие, — если например я делаю вид, что плачу, он подобно Иони пытается отнять мои руки, заглядывает мне в глаза (1 г. 4 м. 25 д.); если я порежу палец или жалуюсь на какую-либо боль, он нежно целует больное место, долго не забывает об этом и время от времени в течение дня спрашивает: «Мама, а как твой пальчик?» Если я устаю, а мальчик с чем-либо настойчиво пристает ко мне, стоит мне сказать: «Руди, у меня головка болит», — и он тотчас же прекращает свои просьбы, притихает, становится печальным. Ранее уже отмечалось, как сочувственно жалостливо относился Руди к другим близким ему людям и к животным. Но конечно его любовное чувство к матери превалирует над всеми другими симпатиями.

Дитя до 3 лет шагу не хочет ступить без матери. К кому же, как ни к ней бежит ребенок при всякой настоящей и мнимой опасности, при всяком огорчении, пряча в ее коленах свое лицо (Табл. B.76, рис. 3), прижимаясь головкой, цепляясь ручками, хватая за платье. Там, где мать любовно выполняет свою великую миссию в отношении дитяти, слово «мама» не сходит с уст ребенка, склоняясь во всех падежах, употребляясь при всяком случае, — с этим словом дитя начинает свой день, пробуждаясь ото сна, с ним оно засыпает. Неудивительно, что лучшие люди всех времен и народов выражали в прозе и поэзии светозарно-прекрасными, трогательными и проникновенными словами свое чувство к матери.

Вспомним прелестные, умилительные строки из «Детства и отрочества» Толстого, волнующее надсоновское стихотворение «Мать», посвященные матерям стихи Некрасова^[170] , так полно отражающие неизъяснимую красоту, глубину и крепость этой связи.

И все мы знаем, чем цементирована эта связь.

Ведь мать отдает своему ребенку так много: она дает ему свое тело для развития, свое здоровье для рождения, свою молодость и силу для его взращиванья, свое сердце его сердцу в часы его невзгод, свое идейное человеческое призвание для его идейного становления. Она отдает так страстно, так самоотверженно, так любовно. Она как бы вся проникнута желанием, которое может быть выражено словами: «дай мне послужить тебе, чтобы жива была радость в душе моей».

И дитя, как мы видим, платит взаимной любовью за любовь. Правда, все отмечают, что любовь ребенка к матери всегда уступает любви матери к своему дитяти и носит явно эгоистический характер.

Мое дитя в вышеприведенном диалоге (см. подробно на стр. 290) выявило совершенно определенно этот эгоистический характер любви, но, как мы только что видели, наступает момент, когда дитя порой готово отказаться от всех реальных благ во имя сохранения контакта с матерью и само готово пожертвовать ей своими личными желаниями, эгоистическими наклонностями. «Любовь вызывает любовь», и вот на фоне вначале прозаического контакта протягиваются между матерью и дитятей тонкие, но крепкие эмоциональные нити, которые не разрываются даже тогда, когда между матерью и ее ребенком разрушаются все материальные связи.

Конечно пока дитя мало, каждый сочлен семьи любим им за какое-нибудь реальное полученное от него благо. Дитя зачастую выражает нежные чувства именно в тот момент, когда получает радость от близкого человека. Например мой Руди очень любил гулять со мной, и стоило лишь мне сказать: «пойдем гулять», он (в возрасте 1 г. 8 м. 12 д.) тотчас же бросался ко мне, обвивал руками мне ноги, прижимался личиком к платью; в другое время, всякий раз, как я говорила, что буду с ним играть, он (в возрасте 2 г. 3 м. 27 д.) по своей инициативе целовал мне руку и ласкался, очень напоминая этим Иони, который при аналогичных обстоятельствах касался открытым ртом моей шеи, учащенно дыша. В обоих случаях мы находим первые зачатки выявления благодарности как естественного ответа на радость, доставленную близким существом. И у Руди, как и у Иони, я могла подметить зачатки ревности. Раньше (в главе о собственности) уже было отмечено, как однажды мое дитя приревновало меня к своему отцу (см. стр. 292), а в другой раз — к кукле. Когда моему годовалому Руди купили большую куклу и я в его присутствии няньчилась с ней как с ребенком, он подполз к кукле и ударил ее. Позднее вечером на глазах у мальчика я положила куклу, как ребенка, в кроватку, закрыла пеленкой и стала покачивать ее, — мальчик, смотря на это, стал издавать сдержанные плаксивые звуки, а когда я поднесла куклу к нему поближе, он враждебно резко хлопнул ее.

В отношении социального распространения нежных чувств следует отметить, что в противоположность Иони мой Руди широко дарил своей лаской и благосклонностью многих из окружающих его. Уже у 11-месячного ребенка легко можно было установить диференцированную симпатию к домашним, тщательно пронаблюдав простой естественный эксперимент реакции дитяти на оставление его с тем или иным своим человеком.

Например мой сын одно время предпочитал меня всем домашним, и всякий раз, как мне приходилось его сдавать на другие руки (по-очереди четырем сочленам нашей семьи), он неизменно плакал; наоборот, ко мне он шел от них с неизменной радостью. Позднее, когда во время моей болезни мальчик стал проводить много времени с нежно ухаживавшим за ним дядей, мое первенствующее положение уже через 3 дня было временно снижено, и я отступила на второе место.

В этот период каждый уход дяди от ребенка сопровождался сильнейшим ревом дитяти; дядю он не хотел заменить никем из нас и порой плакал так сильно, что крупные слезы скатывались из его глаз прямо на пол. Ранее уже упоминалось о том, как горячо он сочувствовал дяде.

Но мой мальчик подобно шимпанзе, утрачивая душевный контакт со своим покровителем, немедленно стремится приобрести нового. Однажды (когда Руди было 1 г. 0 м. 1 д.) тот же дядя за что-то резко прикрикнул на мальчика, — малютка немедленно подошел к близстоящей бабушке и, просительно давая ей свои ручки, окликнул: «баба!», красноречиво отдаваясь под ее покровительство, хотя до этого инцидента бабушка всегда занимала в его сердце уступающее место. Точно так же это легкое замещение привязанности сказывалось и в том, что при укладывании ребенка на ночь он (1 г. 10 м. 17 д.) предпочитал оставаться с тем из нас, кто в этот день играл с ним больше и занимательнее. В возрасте 2 лет Руди уже откровенно словесно выражает свои чувства, говоря, что любит одних и не любит других домашних. В возрасте 2 г. 3 м. 25 д. он уже начинает симпатизировать некоторым приходящим посторонним, перестает их бояться и говорит: «Любу дядю фотографа» (присутствие которого доставляет ему много развлечения). Естественно, что нежные чувства ребенка очень часто распространяются на своих сверстников, на маленьких детей, с которыми он вступает в игровой контакт, которых порой опекает самым заботливым образом.

Уже подчеркивалось, что многие дети как и Руди особенно трогательно относятся к меньшим своим собратьям не только из рода Homo sapiens, но и к животным и даже по отношению к неодушевленным предметам, например к чучелам, к игрушкам; чем меньше, беззащитнее, угнетеннее оказывается покровительствуемое ими существо, тем более симпатии и сочувствия оно вызывает и у Руди. Многочисленные примеры конкретно подтверждают эту мысль. Уже упоминалось, как жалостливо относится Руди ко всем страдающим животным до насекомых включительно; хотя для проявления эмоции нежности нужна бывает известная зрелость, наступающая у разных детей в различном возрасте. Мой Руди например (в возрасте 1 г. 2 м.) тянулся к контакту с живыми животными, но он грубо хватал, теребил кошку за шерсть, доставляя ей этим только неприятные ощущения, но уже 2½ лет он пытался осторожно гладить кошку, говоря: «Пизилеть кисуру» (пожалеть, т. е. приласкать кошку), как радостно кормил он живую собачку (Табл. B.70, рис. 1—3).

А какой непреходящей симпатией мальчика пользовался его плюшевый медведь, постоянный и неизменный его товарищ (Табл. B.73, рис. 1—6); с какой трогательною нежностью относился он к фарфоровому слонику, к гипсовым собачкам, к кошкам. И не только вновь подаренные игрушки вызывали его симпатии, но именно старые-старые, полуразрушенные, истрепанные, перековерканные игрушки. «Красавица моя!» — называет Руди уродливую головку разбитой гипсовой собачки, подтверждая этим многочисленные пословицы на тему: «любовь слепа» или «не по хорошу мил, а по милу хорош».

Мой мальчик ни за что не соглашается выбросить или дать товарищу полуразбитого игрушечного слоника и предпочитает отдать взамен новую, блестящую, но нелюбимую зверушку, нежели старую исковерканную, с которой был связан интимными нитями своего детского сердца (Табл. B.70, рис. 4).

В моих протоколах наблюдения над ребенком (в его возрасте от 1 г. 7 м. 28 д. до 3 лет) находятся бесчисленные записи, подтверждающие эту мысль.

Дитя рано эмоционально диференцирует свои игрушки и (в возрасте 1 г. 7 м.) оказывает некоторым из них, особенно предпочитаемым, знаки нежного внимания: целуя, обнимая их, лаская, прижимая к груди, издавая при этом кряхтящий звук. В этот период особенной симпатией Руди пользуются миниатюрные, тряпичные и фарфоровые пупсики-человечки, грязные, полуразбитые, замызганные, затасканные зверушки — наиболее частые участники всевозможных его игр; появление этих любимых игрушек после их временного исчезновения мальчик неизменно встречает радостным взвизгиванием; он радуется им, как милым товарищам, с которыми был разлучен; находя их, он осыпает их поцелуями.

Дитя (в возрасте 1 г. 10 м. 10 д.) выражает порой свою симпатию даже по отношению к изображениям особенно милых ему животных (например цыпляток, зайчат, белочек) и, находя в книге такие рисунки, припадает к ним личиком, целует их, не будучи в состоянии сдержать своих радостно-нежных чувств к ним.

Но симпатия Руди распространялась и на чучела. Характерно, в то время как Иони например весьма агрессивно отнесся к показанному ему чучелу маленького шимпанзенка (см. стр. 126, Табл. B.24, рис. 2, 3) и стал на него нападать, 2½-летний Руди сначала испугался, видя впервые чучело Иони, а освоившись по собственной инициативе стал обнимать его, крепко прижиматься к нему всем тельцем, имея чрезвычайно благодушное улыбчивое выражение лица, говоря: «Пизилеть Лёню» (Табл. B.70, рис. 5, 6), т. е. приласкать Иони, пожалеть.

А с какой нежностью относился мой малютка (в возрасте 2 г. 11 м. 7 д.) к своим бесчисленным игрушечным зайчатам! Идя утром гулять, он непременно захватывал с собой и любимого зайчика, неся его в руке или в кармане, и тотчас же вынимал его наружу и показывал ему особенно занимательные вещи (например проезд танка и т. п.). Он не выпускал зайчика из рук даже во время различных оживленных игр, он плакал и искал, когда случайно куда-либо затеривал зайчонка, и не успокаивался до тех пор, пока не находил его. Во время обеда Руди подсаживал зайчика к себе и добросовестно делился с ним самыми лакомыми кусочками, вечером он укладывал зайчика с собой под подушку, заботливо и нежно укрывал его одеяльцем^[171] .

Это пристрастие к зайцам доходило у Руди до того, что когда например он однажды увидел на мармеладной конфетке отпечатанного зайчика, он ни за что не хотел съесть эту конфетку и просил оставить ее, говоря: «Жалко зайчика»; он не хотел съесть эту конфетку даже тогда, когда я стала его уговаривать, что другой конфетки нет и что ведь зайчику совсем не больно. Мальчик был непреклонен в своем решении, хотя для него это было большой жертвой, так как он всегда был большим лакомкой и имел особенное пристрастие к мармеладу.

И эта последняя черта дитяти человека также проводила резкую грань между ним и шимпанзе, намечая дивергирующую направленность в проявлении их ласковых, нежных чувств.

В то время как у шимпанзе чувства ласки и привязанности связаны исключительно с лицами, его опекающими, с лицами, удовлетворяющими его эгоистические потребности (следовательно по существу своему эти его нежные чувства эгоцентричны и направлены по отношению к сильным мира сего, а по отношению к слабейшим Иони ведет себя как угнетатель и деспот), — у ребенка эти чувства зачастую направлены как раз на беззащитных и слабых. Дитя человека кроме этих, также имеющихся эгоцентрических симпатизирующих чувств, обладает и альтруистическими тенденциями; порой оно не ищет и не ждет ни помощи, ни защиты, ни ответа со стороны обласканных им живых объектов уже потому, что знает, что они неживые, что они не могут двинуть и пальцем, чтобы ему что-либо сделать. Его любовь к слабым мира сего — порой самодовлеющая альтруистичная любовь, прообраз будущей качественно особенно высокой родительской любви, залог возможности осуществления высшей формы любви — любви братской, общечеловеческой.

Обращаясь к сравнительному сопоставлению социальных чувств ребенка человека и дитяти шимпанзе, мы должны определенно сказать, что оба они имеют настолько ярко выраженный социальный инстинкт, что их жизнь оказывается неполноценной, омраченной и приглушенной, как только они остаются в полном одиночестве. Отрешаясь от усиления моментов страха, свойственных каждому малютке, предоставленному самому себе, своим маленьким силам и естественно недоверяющему этим силам, следует подчеркнуть, что одиночество лишает ребенка жизнерадостного мироощущения и радостных эмоций.

Неудивительно, что по необходимости растущие в одиночестве дети оказываются замкнутыми, угрюмыми, меланхоличными, производят впечатление маленьких старичков, лишенных естественных атрибутов, ребенка — обаятельной непосредственности, детской резвости, живости, игривой шаловливости развивающегося в сообществе дитяти. Крошечное дитя, преодолевая страх, уже страстно настойчиво тянется к общению с посторонними. Было отмечено, как Руди (2 лет) тянет за платье сидящих поблизости от него в трамвае чужих людей, окликает, дергает проходящих по улице, желая вступить в контакт с ними. Двухлетний Руди заговаривает, заигрывает с незнакомыми взрослыми, подзывает к себе детей для игры, активно соучаствует с ними в организованной игре, говоря (2 г. 7 м. 19 д.): «Скучно одному», когда окружающие не занимаются им и нет поблизости сверстников-товарищей.

Дитя человека, еще больше чем дитя шимпанзе, диференцирует свое отношение к разным людям; уже упоминалось, что оно очень рано (еще до того, как научается говорить) уже различает «своих» от «чужих», идя охотно на руки к первым и отшатываясь, не желая оставаться со вторыми. Очень индивидуализировано, чтобы не сказать эмоционально тонко градуировано, и его отношение к «своим»; в этот период оно конечно построено по принципу: «Wie du mir, so ich dir». На вопрос, кого ты любишь больше (называя одного или другого члена семьи), 3—4-летний мальчик определенно отвечает, не задумываясь ни одной секунды, решая это по опыту своего сердца и высказывая это открыто, с детской откровенностью, «невзирая на лица». При ближайшем анализе оказывается, что он любит больше того, кто дарил его большей радостью, лаской и любовью.

Одного 3-летнего мальчика, который был предметом нежных забот моего уже 7-летнего Руди, спросили: «кого ты больше любишь — папу или маму?» Неожиданно он сказал: «Маму не люблю, папу не люблю, Лудю (Рудю) люблю». И когда вопрошавший сказал: «Скажу твоим маме и папе, чтобы они не давали тебе кушать, если ты их не любишь», — малютка насупился и убежал, а потом вернулся и сказал: «Не говори: я маму люблю и папу люблю».

Менее диференцирована, потому, что более сдержанна, реакция дитяти человека на посторонних. В этом случае, как и у шимпанзе, возрастный и эмоциональный признак является более определяющим характер отношения, нежели половой, т. е. дети и подростки и темпераментно живые, подвижные люди (безразлично мужчины или женщины), умеющие вживаться в настроение ребенка, влекут его к себе и составляют его любимое сообщество. Конечно больше всего дитя стремится к сообществу со сверстниками.

При общении со взрослыми дитя человека обнаруживает большую сдержанность, чем дитя шимпанзе, и конечно не только у Руди, но и у самых бойких, чтобы не сказать разнузданных, детей я не замечала того безудержно фамильярного обращения со старшими, как то наблюдалось у шимпанзе. Конечно дитя человека не употребляет и специальных способов ознакомления с посторонними взрослыми (в виде обнюхивания и осязания их, как то делает шимпанзе), ограничиваясь только их рассматриванием, но например Руди (в возрасте около 3 лет) нередко начинал свое ознакомление со сверстниками, не только бесцеремонно оглядывая их с головы до ног, но еще ошупывая пальчиками их лицо, губы, волосы, беря в свои руки их руки, тщательно их разглядывая.

Дитя стремится солидаризироваться со взрослыми в своих радостных и печальных переживаниях. Ушибаясь, оно спешит не только оповестить об этом близких ему людей, ожидая от них помощи, но и рассказывает другим об этом событии.

Однажды мой Руди (в возрасте 2 г. 8 м. 24 д.) наколол себе ножку о рожки игрушечной жирафы и плакал от боли. Чтобы обезопасить игрушку, эти рожки вытащили. Когда пришел отец, мальчик немедленно стал сообщать ему о происшедшем, сопровождая рассказ жестами: «как дядя у жирафы рожки покачал, покачал и трррык, другую рожку покачал, покачал — трррык!» (делая при этом рукой рвущее движение). После, когда пришла я, дитя и мне стало рассказывать об этом же событии.

В другой раз мальчик, придя с улицы домой, немедленно рассказал домашним о том, как во время прогулки няня упала в снег, спасаясь от наехавшего на них автомобиля; рассказ малыша (1 г. 11 м. 12 д.) был несложен: «Табиль, няня буг тег!»^[172]

Преуспевая в каком-либо достижении, Руди тотчас же стремился продемонстрировать это взрослым и был рад, когда получал их одобрение. «Воть памаль муху, — пакажу маме!»—говорит он в возрасте 2 г. 0 м. 27 д..

Испытывая радость от созерцания проезжающих танков, дитя, видя внезапно появляющийся танк, бурно влетает в дом и настойчиво и страстно приглашает домашних бежать смотреть танк. Ценя какие-либо вещи, дитя требует и от своих близких любви и уважения к этим же вещам. У Руди (в возрасте 3 г. 0 м. 16 д.) это выразилось в следующей комичной форме.

Мальчик очень любил играть резиновой трубкой, которую он называл кишкой^[173] , и вот однажды он спросил отца: «Папа, ты любишь кишку?» — «Нет», — сказал отец. Мальчик продолжал: «А я любу»!— и несколько погодя, как бы страдая от этого «идейного расхождения» с отцом, убежденно, веско добавил: «Папа! люби кишку!»

Испытывая новое, неизведанное в опыте ощущение, дитя неизменно приглашает и своих близких пережить то же самое; как часто слышим мы в этих случаях от детей такие фразы: «Мама, понюхай, попробуй, посмотри». Однажды мой мальчик (в возрасте 2 г. 10 м. 15 д.), надев новые ботинки, пахнувшие лаком, понюхав их, сказал: «Хорошо пахнет» и потом настойчиво предлагал всем окружающим понюхать ботинки.

А как отзывчиво отвечает дитя, когда взрослые стремятся ввести его в круг своих дел и интересов, как чутко, эмоционально живо сочувствует им, как радостно помогает им, как обижается, когда по некоторым причинам взрослые замыкаются от ребенка, скрывая от него те или другие встречающиеся в обиходе жизни явления или действия; как радостно и серьезно выполнял например мой Руди (в возрасте от 1½ до 3 лет) различные мелкие поручения, просьбы отнести, принести какие-либо предметы, передать их тому или другому сочлену семьи.

Как стремится дитя подражать не только единичным действиям взрослых, но и целой серии их действий, принимая на себя различные роли и профессии (газетчика, старьевщика, доктора, фотографа и т. д. и т. п.^[174] ).

Однажды Руди (в возрасте 1 г. 2 м.) в присутствии нескольких близких лиц сделал очень трудное дело: поставил на ноги деревянного барашка (Табл. B.112, рис. 1, 2), — сам он и все окружающие (отец, мать, бабушка, няня, дядя) захлопали в ладоши, одобряя его.

При вторичном воспроизведении того же действия няня не стала хлопать. Оглядев всех и не видя солидаризирующейся няни, дитя резко сказало: «няня!», как бы приглашая ее к соучастию в одобрении. В следующий раз, чтобы проверить правильность нашей догадки, не стала хлопать в ладоши одна бабушка, — тогда дитя воскликнуло: «баба!» И так мы проверили еще несколько раз на других уклоняющихся от хлопанья членов семьи, и мальчик всякий раз замечал, кто не хлопал, и призывал к солидарности.

Как мы видели, у Иони тоже выражено это стремление к солидаризации с окружающими, но оно естественно не достигает того масштаба развития, как у дитяти человека: дитя шимпанзе стремится к общению с близкими, делится с окружающими его главным образом в том случае, когда боится, злобится, огорчается, когда ждет от них помощи, но когда шимпанзе оживлен, радостен, он как бы совершенно забывает о своих близких и даже предпочитает общение с чужими. Шимпанзе заражается от окружающих эмоциональными переживаниями, подражает их единичным действиям, осуществляет формы взаимного обслуживания и защиты, но все это в чрезвычайно узких размерах.

У дитяти человека (не только у своего сравнительно мягкосердного Руди, но и у других детей-дошкольников) я не наблюдала того ненавистнического отношения к крошечным (2—3-летним) детям, какое замечалось у Иони.

Более того, подросшее дитя (мой Руди в возрасте 4—7 лет) начинает покровительственно относиться к малышам, охотно переносит на них те заботы, которыми еще так недавно пользовалось само со стороны старших. Живо помню, как однажды мой Руди несмотря на упорные зовы старших не приходил со двора, и когда ему стали выговаривать за ослушание, он горячо воскликнул: «Да у меня было важное дело: застегивал Вовке^[175] штанишки, он сам не умеет». И потом длительно и зачастую этот маленький Вовка пользовался самым трогательным уходом моего мальчика, который носил ему лакомства, одарял его игрушками, отстранял его от близко проезжавших автомобилей, переводил его через лужи и оказывал ему всяческую товарищескую помощь в трудных случаях вовкиной жизни. Тем более нежно-любовно относятся многие дети к своим младшим братьям и сестрам.

Точно так же вряд ли можно приписывать ребенку человека (до 5-летнего возраста) то полное запальчивости и задорности и смелости обращение с подростками и юношами, которое было так характерно для Иони.

Таким образом приходится сказать, что в своем общении с людьми ребенок более сдержан, робок, нежен и благожелателен, чем шимпанзе, который даже с посторонними обходится более смело и порой даже дерзко.

Характерно, что у дитяти человека не наблюдается той настороженной тенденции к сохранению руководящей роли в подвижных играх с человеком, как это наблюдается у шимпанзе; происходит ли это оттого, что шимпанзе в своем общении не вполне доверяет людям и втайне несколько боится их, обнаруживается ли здесь инстинктивная подготовка к роли будущего вожака или выявляются характерные для шимпанзе свободолюбивые устремления, протестующие против всякого стеснения и насилия, — сказать трудно, но несомненно, что эта тенденция была так велика, что Иони в противоположность Руди не допускает привилегию первенствующей роли даже близким ему людям (тем более посторонним), не идет здесь ни на какие компромиссы и яростно пускает в ход все свои физические силы и средства, чтобы выйти из подчиненного положения.

Мое дитя (в возрасте 2 г. 8 м. 14 д.) охотно и по своей воле вступало в контакт с одной вдвое более старшей, чем он, девочкой, радостно подчинялось ее инициативе в организации и проведении игр и настолько увлекалось этим сообществом, что, когда девочка уходила, настойчиво говорило: «Хочу Нину», «Любу Нину»; зато как радостно обнимало оно ее при встрече с ней! Руди всегда охотнее играл с более старшими чем он, мальчиками, нежели с более младшими.

Иони, наоборот, уже в возрасте 3—4 лет был необычайно инициативен в отношении установления игрового контакта с человеком и особенности неутомим в осуществлении подвижных игр.

Правда, все мы знаем, что ребенок только с известного возраста умеет войти в игровой контакт с другим того же возраста ребенком, и например Руди (в возрасте 3 лет) ограничивался тем, что лишь показывал знакомому ребенку свои игрушки или сам рассматривал его игрушки и еще не мог проявить самостоятельной инициативы в организации совместной игры со своей первой подругой — почти того же возраста девочкой. Они играли каждый по-своему, хотя друг около друга: поливали цветочки, взвешивали на игрушечных весах, но каждый делал это совершенно самостоятельно (Табл. B.71, рис. 1—3); для их объединения нужно было соучастие взрослого. Позднее год от года это участие требовалось все меньше и меньше, и уже в возрасте 3 лет и позднее Руди легко входил в контакт с детьми своего возраста, катал их на автомобиле, на лошади, на велосипеде (Табл. B.71, рис. 5, Табл. B.78, рис. 5; Табл. B.71, рис. 6), показывал им свои игрушки, демонстрировал чучела (Табл. B.71, рис. 4).

Испытав сладость общения со сверстниками-товарищами, дворовыми ребятами, мой Руди не мог усидеть на месте, едва видел их вышедшими на прогулку; его невозможно было добровольно оторвать от игры с ними, ибо никакие другие развлечения не могли быть поставлены в уровень с прелестью общения с детьми и не в состоянии были перетянуть к себе его интерес и внимание.

Наблюдая игру детей, я не раз замечала, что даже у дошкольников и в особенности у мальчиков-школьников при задорном заигрывании имеются почти все те же вызывающие дразнящие жесты, которые так свойственны и шимпанзе: именно толкание, ударение кулаком, намахивание, зацепление руками, щипание, тыкание пальцами, налетание всем телом — жесты и телодвижения, приглашающие к игре-драке, к игре-ловле.

Дитя шимпанзе, как мы видели, так же задорно и вызывающе относилось к подросткам, и его кусание их по всей вероятности следует считать за неуклюжее приглашение к игре и к взаимному игровому контакту. Подобно шимпанзе и мой Руди (в возрасте 2 г. 8 м. 7 д.), пробегая, зацеплял руками близких, окружающих, носился от одного человека к другому, хохоча, взвизгивая, вскрикивая, всячески стараясь вовлечь в игру с собой, вызвать на преследование его. Но конечно с чужими ребенок не решался этого делать.